А всадники странным взглядом смотрели друг на друга. Сторожко оглядевшись вокруг, один из них сделал беглецам знак: спасайтесь, мол! Затем они повернули коней и поскакали прочь.

Джвебе стоял остолбеневший.

— Чего ты стоишь? — толкнула его Эка.

И они побежали к реке, в слепой уверенности, что теперь-то уж обязательно спасутся. Они выросли на берегу реки и плавали, как рыбы. Эх, лишь бы добраться до реки…

Собачий лай и цокот копыт приближались, надежда сменялась отчаянием.

— Эка, беги вперед, — сказал Джвебе, задыхаясь, — а я остановлю их… Река совсем, совсем близко… Я остановлю их…

— Молчи, Джвебе, как ты мог подумать…

Эка крепко сжала его руку и повела за собой.

— Говорю тебе: я остановлю их…

— Бежим, Джвебе, бежим!

— Эка, послушай меня… Я остановлю…

Эка размахнулась и ударила его по лицу, затем быстро побежала вперед.

Джвебе мгновенно пришел в себя. Он догнал Эку и побежал рядом с ней. Глаза Эки вспыхнули на миг чистым, нежным золотым светом и вновь погасли.

«Куда мы бежим? Какой в этом смысл? Собаки уже настигают нас. Я вот-вот упаду, я уже с трудом переставляю ноги, мне уже все равно, что бы со мной ни случилось. Пусть меня продадут турку, пусть собаки разорвут меня, только бы кончилась эта мука, этот ад… Почему не настигают нас эти проклятые, что сковало им ноги?.. Будь что будет… Разве кому удавалось вырваться из лап Мурзакана?.. Нет, я больше не боюсь смерти… чего они медлят, проклятые!..»

Эка упала лицом на землю и уже не пыталась встать.

Она ждала собак, она видела мысленно их оскаленные морды, оголенные острые зубы, кровавые глаза. Собачьи морды множились, качались, сливались воедино, сплющивались…

Джвебе с трудом поднял Эку на руки и, преодолевая слабость, пошел вперед. Шаг… два… три шага… нет, он не отдаст Эку собакам, не отдаст… четыре шага… пять… рассудок его затуманило, руки едва удерживали тело Эки. Шесть, семь шагов… Десять… пятнадцать.

— Эй, сюда, вот они!

Джвебе ничего не слышит, ничего не видит. Земля уходит из-под его ног, он как будто летит. У него выросли крылья, и он летит. В монастырях и церквах Илори, Бедии, Хоби, Хети, Цаленджихи, Мартвили, Цаиши видел он крылатых святых. Видимо, бог услышал его мольбу и дал ему крылья. Цоканье, визг и крики постепенно отстали, он слышит их как бы сквозь забытье. Что-то горячее забулькало у него в горле; лицо напряглось, он закашлялся, клейкая кровь слепила губы. Нет… нет. Ничего, он даже мертвый будет идти. Болото… Вот куда он спешил… болото… Джвебе что было силы высоко поднял тело Эки, прижал к груди, чтобы никогда не расставаться с ним, и вошел в болото. Оно было густым, вязким, но Джвебе шел все дальше и дальше. Нет… не увидят… глаза Мурзакана… Таинственно притаившаяся грязно-пестрящая неясными цветами зыбкая поверхность болота мрачно колыхалась, кое-где с глухим бульканьем лопались крупные, полные газа, пузыри, от них шел зловонный запах. Джвебе опустился на колени, чтобы этот страшный мир быстро принял его в свою утробу…

Подбежали собаки, но испугались болота и отступили назад.

1964

Перевод Юрия Нагибина и С.Серебрякова

— Давай спешимся у Цаишского родника, мой Караман! Его благословенная вода будет для нас, подвыпивших, подобна причастию.

— Хорошо сказано, батоно[2] Парна! Цаишский родник, и верно, подобен причастию. По опыту знаю: выпью этой воды ковшик и уж будто вовсе не пил вина, будто и не вливал его в себя кувшинами.

— Да-а, в жизни своей я столько не выпивал. Только приложишь рог к губам, а вино само перетекает в горло. Невеста, оказывается, крестница Ростома Алшибая. Это он прислал вино из Салхино. С таким вином и надо справлять свадьбу, если хочешь, Чтобы жених и невеста прожили согласно до старости.

— Не помнится, чтобы я когда-нибудь пивал плохое вино у Нико Джаяни. За его столом пьют только ахутское и салхинойское. И в горе, и в радости — всегда прекрасное вино у этого славного человека.

— Да, да, а нам далеко до Дадешкелиани! Этот сван пьет, как буйвол.

— Все-таки злоупотребляем мы этим делом, батоно Парна. За три дня и три ночи человек устанет держать не то что полный, но и пустой рог. Впрочем, знаешь, когда почувствую себя так, то — позови только, еще три дня продержусь за столом, если хлебну ковшик воды из Цаишского родника. Ты слыхал, наверно, — и скотина, и зверье ходят к нему.

— Скотина и зверь разумеют больше иного человека, мой Караман. И они во всем знают меру, во всем.

— Ты прав, конечно, но что же делать человеку?..

— Как это — что?

— К столу нас тянет силой магнита, батоно Парна.

— А-а!

— Иной раз рад бы отойти, а не можешь. Ты прочь от него, а он тебя притягивает, ты встаешь — а он тебя усаживает.

— Ха… ха!.. Силой магнита! Хорошо ты это сказал, мой Караман.

— Кроме того, коли уселся за стол, приходится пить, а не выпьешь — заставят!

— Нехорошее это дело — насильно заставлять пить.

— Хм! Если б человек делал только то, что следует, люди жили бы по сто лет.

— А нужно ли человеку жить сто лет?

— Если спросишь меня, и ста — мало.

— Уж и мало! Когда мужчина перестанет быть мужчиной, лучше ему вовсе не жить.

— Это верно. Я за столом приглядывался к жене нашего хозяина Нико. Ну и чертова баба, так и пожирала глазами красавца Дадешкелиани.

— Такой молодец, как он, у любой женщины сердце встревожит. Тем более у жены Нико Джаяни. Я ничуть не удивлен.

— Ты думаешь, от старости это у Нико?

— Похоже, что так, мой Караман!

— Ты разве не знаешь, что и первая его жена была охоча до мужчин?

— Да что ты!

— Говорят, что и в юности не отличался наш Нико любовной доблестью.

— Вот мы уже и в Цаиши въезжаем.

— Добрый проделали путь.

— Не знаю, как твой конь, а мой Карабах иногда так мчит меня домой, что я и не замечаю дороги.

— Да, ты владеешь прекрасным конем, батоно Парна.

— То-то он мне и дорог, как собственная кровь.

— Конечно, уж коль садиться на коня, то лишь на чистокровного карабахского скакуна. Ну, куда годится мой мерин? Это же не лошадь, а кляча какая-то! А увидит воду, и вовсе рассудок теряет. Нет в нем соображения, чтобы сперва дать хозяину напиться. Не слезай, я тебе поднесу, батоно Парна!

— Нет, не подобает это тебе, мой Караман!

— Воду сначала — младшему. Сиди, пожалуйста, а то обижусь, так и знай! Вот, пей!..

— Дай бог тебе здоровья! Ух, какая холодная.' Уж не из ледника ли течет, благословенная?

— Откуда бы ни текла, а большое добро несет. Если бы не эта вода, давным-давно б моя душа разлучилась с телом. С крестин ли возвращаюсь или с поминок, днем или ночью, как бы далеко ни находился от этого родника, обязательно заверну сюда, чтоб прильнуть к нему и причаститься.

— Дай бог тебе здоровья! Правильное слово сказал — причаститься.

— Не угодно ли еще ковшик?

— Нет, в самый раз. А знаешь, этот ковшик как будто особый вкус придает воде.

— В самом деле, так. Дай бог здоровья тому, кто его изготовил… Шш! Слышишь! Служба в Цаишском монастыре!

— Смотри, сколько народу собралось! Наверное, сам Цаишели[3] сегодня служит.

— Ты ведь знаешь епископа Эквтиме?

— Немножко знаю.

— Ему уж за семьдесят. А глянешь на него — жеребец, и только…

— Внешность бывает обманчива.

— Твоя правда.

— Можно быть маленьким и сухопарым, да в этом деле способным.

— Опять же твоя правда.

— Почему же ты равняешь епископа с жеребцом?

— Да потому, что уже давно старик, а до сих пор так и зыркает глазами! Ни одной девушки не пропустит в своем приходе, ни одной мужней жены.

— Не может быть!

— Пусть я так жив не буду!

— Грех говорить такое о богослужителе, да еще о епископе!