Он остановился, перевел дыхание.

«Микел-Габриел, дай мне силу. Приведи меня в духан Цоцория, дай мне в последний раз повидать мою Тайю…»

Снег доходил ему до колен, ледяной, острый, как нож, ветер хлестал по лицу. Но он ничего не видел и брел наугад по дороге, по которой ходил уже пятнадцать лет.

«Сегодня мой кинжал еще раз перережет горло врагу. Это будет мой последний день… Ты не знала, как я люблю тебя, дочка, и Дачхирия твоя не знала, она рассердилась и покинула меня, осталась с тобой в Ку-леви… Ты думала, что, кроме Дачхирии, никто тебя не любит на земле. А я потому и убивал турок, чтобы тебя не постигла такая же судьба, как твоих братьев, чтобы та же судьба не постигла твоих и всех грузинских детей. Я был верен своему делу, пока у меня хватало сил… А теперь — это мой последний путь…»

Джамлет оступился и упал лицом в снег.

«После твоего ухода не было ночи, чтобы не приходили ко мне мои мальчики, каждую ночь приходили Какуниа и Бардгуниа, и мать твоя каждую ночь приходила… Они подметали шалаш, готовили мне пищу… И всякий раз спрашивали о тебе Какуниа и Бардгуниа, и мать твоя спрашивала о тебе при каждом приходе. Она в духане Кици Цоцория, говорил я им… А в следующую ночь они снова спрашивали о тебе…»

Снег все заносил и заносил Джамлета, пока он вовсе не исчез под белым покровом.

«Когда я слег, Какуниа и Бардгуниа приходили ко мне и днем, и мать твоя днем приходила, и каждый раз спрашивали они меня о Тайе… Тайя тоже узнает, что я болею, и тоже придет ко мне, успокаивал я Какуниа и Бардгуниа, и мать, но ты не приходила, потому что я отдал тебя Кици Цоцория и больше не навещал тебя… Когда мать твоя с упреком смотрела на меня, мне казалось, что это ты сама стоишь у меня перед глазами, так похожа была ты на свою мать… Твоя мать посылала в духан Кици Цоцория иногда Какуниа, а иногда — Бардгуниа… А вчера она отправилась сама. Нет, говорит, в духане Кици Цоцория моей Тайи……Не простила мне твоя мать, и сегодня утром совсем ушла. Какуниа и Бардгуниа ушли вслед за матерью… И они не простили мне…»

Джамлет больше не дышал…

1965

Перевод Юрий Нагибина и С.Серебрякова

Бледный, мутный рассвет. Тяжелые, черные тучи, полные непролившейся влаги, недвижно висят в небе.

Дуту шел по переулку. Полы халата едва достигали ему до пупа, рукава до локтей, штанины брюк — до голени. Грудь обнажена, лицо иссиня-бледное. И не потому, что на нем играл отсвет раннего утра.

Дуту шел и ничего не видел. Перед ним неотступно стояли глаза Уты: большие, бесцветные, как бы удивленно-выпученные и навек застывшие. Ничего иного он не видел, не слышал, не чувствовал. Ноги Дуту тяжело шлепали по густо замешанной грязи. Следы тут же заполнялись мутной водой, потому что всю ночь лил дождь.

Миновав переулок, он вышел на проселочную дорогу, остановился у ближайшего дома, распахнул ворота. Двор был большой, покрытый какой-то серой травой, утонувшей в дождевой воде. Дом стоял в глубине двора. Долго шел Дуту к дому, натужно шагая по лужам, Каламани его глухо чавкали.

Дом непробудно спал. Из людской не доносилось ни звука. Дуту поднялся на балкон, толкнул дверь и вошел в комнату. Никогда не поднимался он на этот балкон, никогда не открывал эту дверь. В комнате было темно. У стены заскрипела кровать. Дуту двинулся к стене, наткнулся на кровать, остановился.

В кровати лежал тот, кто был ему нужен. Пэху вздрогнул, затаил от страха дыхание. Он не видел лица Дуту, но чувствовал, что это именно Дуту склонился над ним.

— Дуту!

— Ты прислал Парну, Кехму и Эхму?

— Я прислал Парну, Кехму и Эхму.

— Парна, Кехма и Эхма увели тогда моего Бурду.

— Бурда был моим крепостным.

— Бурда был моим старшим сыном.

— Бурда был моим крепостным, и ты тоже мой крепостной.

— За три мерки соли продал ты туркам моего Бурду.

— Бурда был моим крепостным, и ты мой крепостной.

— За три мерки соли продал ты моего сына.

Пэху лежал на спине, обратившись лицом к Дуту, он был похож на выходца из могилы.

— Парна, Кехма и Эхма увели и мою Пуцу.

— Пуца тоже была моей крепостной.

— За один отрез шерсти на платье продал ты туркам Пуцу.

— Пуца была моей крепостной, и ты тоже мой крепостной.

Дуту стоял худой, вытянувшийся и страшный. Перед ним неотступно маячили глаза Уты, навеки застывшие.

— Потом ты отнял у меня и жену.

— И жена твоя была моей крепостной.

— За трех щенят продал ты Иу турку.

— Иу была моей крепостной, и ты мой крепостной.

В людской проснулись. Со двора доносился стук топора, кто-то точил нож, визжал поросенок. «Тихо, мальчик! Ты, проклятый, разбудишь господина», — послышался сердитый оклик женщины.

«Хоть бы вошел кто-нибудь, — думал Пэху. — Чего они столько спят!»

— В позапрошлом году ты и Гуджу моего продал.

— В позапрошлом году у меня болела жена.

— За лекарство ты продал туркам моего мальчика.

— Гуджу тоже был моим крепостным, и ты мой крепостной.

— Господь покарал тебя, лекарство унесло твою жену.

— Мою жену унесла болезнь.

По двору кто-то гонялся за курицей. Громко и тревожно кудахтая, хлопая крыльями, бегала курица. Опять стало слышно, как точат нож.

— Тридцать лет гнул я на тебя спину.

— Что же за крепостной, если он не гнет спину для господина!

— Если бы ты продал мою жену и детей христианину, я бы слова не сказал.

— Ты и теперь смолчишь. Ты мой крепостной. Твоя жена и дети тоже были моими крепостными.

В загоне мычали телята, видимо, женщины доили коров.

«Хоть бы кто-нибудь вошел, — с тоской думал Пэ-ху. — И чего они столько спят!»

В окошке прибывал свет. Вот за окошком зашептались: девушка и парень. «Ты с ума сошел спозаранок!» — вдруг сердито вскрикнула девушка. Послышалось глухое, тяжелое шлепанье босых ног. Парень гонялся за девушкой. Они бегали вокруг дома. Девушка тихо смеялась. Когда они в третий раз обежали дом, шаги их стихли. У окна парень настиг девушку. «Что, не можешь ночи подождать!» — сказала девушка и приглушенно взвизгнула, видимо, парень крепко ущипнул ее…

— В прошлом году ты и отца моего хотел продать.

— Отойди, я должен встать, — сказал Пэху.

— И старика не пожалело твое сердце.

— Отец твой был моим крепостным, и ты тоже мой крепостной.

— Отец ушел в дремучий лес.

— Грех настиг его.

— А тебя?

— Отойди, я должен встать.

А парень снова настиг девушку возле окошка. «Я тебя умоляю!» — шептала девушка. «Тихо, девочка! Разбудишь господина!»

«Господин тебе этого не простит, — думал между тем Пэху, — он и тебя скоро пошлет по стамбульской дороге!»

— Когда утренняя звезда взошла над Уртой, — забормотал Дуту, — они застучали кулаками в мою дверь. И когда уводили Бурду, в тот же час пришли ко мне Парна, Кехма и Эхма.

— Отойди, я должен встать.

— И Пуцу увели, когда утренняя звезда взошла над Уртой.

Дуту не отрываясь смотрел на Пэху. Лицо Пэху было белее подушки.

Пэху поднял веки, посмотрел на Дуту, В его глазах был страх смерти…

— И жену увели в то время, когда утренняя звезда взошла над Уртой.

— Отойди, говорю, я должен встать.

— За отцом пришли в то же время, но отец вышел через заднюю дверь и не вернулся.

В соседней комнате шумно пробудился сын Пэху.

«Каха встает, — подумал Пэху, — теперь он войдет ко мне».

Когда Каха вставал, он тотчас же заходил к отцу.

«Почему не идет Каха?»

— Утренняя звезда стала для меня черной звездой. Ночь не была для меня ночью, а день — днем.

— Отойди, я должен встать.

Из кухни донесся постук ступки.

«Уже все на ногах, почему никто не входит?! Что случилось с Кахой?!»

— Утренняя звезда несла мне черный день.

— Отойди, мне надо встать.

— Кроме Уты, ты никого не оставил. Уте было пять лет. Турки не дали бы тебе за Уту хорошую цену, поэтому ты не уводил его.