— Не туго, сынок?

— Нет…

— Больно?

— Нет…

Что-то странное почудилось Тагу в голосе сына.

— Что с тобой, Куджи? — Он поднял голову. — Куда ты смотришь?

Куджи смотрел на дорогу. Три старых пастуха, вооруженных до зубов, направлялись к их единственному уцелевшему шалашу. Сердце замерло у Тагу: что им нужно? Он взглянул на Куджи — и сразу все понял. Куджи искупался вчера в горной речке, а горные воды принадлежат, по преданию, Михаилу-архангелу, и никто не имеет права осквернять их. И вот разгневался Михаил-архангел, наслал на людей грозу, ливень, ветер. Никому не прощают пастухи обиду, нанесенную горам…

"Это я, я виноват, — пронеслось в сознании Тагу, — почему позволил Куджи искупаться!"

А три старых пастуха все приближаются, неотвратимые, как рок. Повернулись к ним подпаски, оставив работу. Затаив дыхание, стоит Куджи.

"Зачем я ему позволил?"

Вот пастухи окружили Куджи и повели: один впереди, двое — сзади.

— Куджи, сынок!

Но Куджи уже скрылся с глаз. Подошли подпаски к Тагу и в знак соболезнования склонили головы. Чем еще могли они утешить несчастного отца, как помочь ему? Куджи нарушил извечный закон гор, и пастухи не могли поступить иначе: они и родному сыну не простили бы обиды, нанесенной горам. Ведь пастухи живут милостью гор: не будь гор, не было бы и пастухов. Куджи оскорбил покровителя гор, и они потеряли половину своих стад. Куджи заслужил самого сурового наказания, какое только может постигнуть человека, — изгнания из родной страны…

Мать не вынесла потери второго ребенка — и вскоре Тагу стоял перед свежевырытой могилой. Сердце мужчины тверже. Все вынесет Тагу, что ниспошлет ему судьба, лишь бы Вагуриа Сквери был с ним. Он не отпускал его теперь ни на шаг от себя, был для него отцом и матерью, сестрой и братом. А мальчик рос любознательным, ничто не могло укрыться от его острых, внимательных глаз. Он быстро усваивал все, чему мог научиться от отца и окружающих людей. И Тагу казалось, что этот семнадцатилетний юноша вместил в себя все тайны природы и мудрость, доступную человеку…

Между тем над лесом сгущались сумерки. Впереди, указывая путь, по-прежнему шел Вагуриа Скверн. "Боже, помоги моему мальчику! — молил Тагу. — Это я сбил его с верного пути!"

В глухой, напряженной лесной тишине шла потайная, скрытая от людских глаз жизнь. С приближением темноты на все окружающее, казалось, нисходил покой и мир, но Вагуриа Сквери отчетливо видел, каким ужасом начинают загораться глаза лесных зверей и зверушек, слышал, как бьется на дереве птица, попавшая в когти хищника, как беспомощно пищит лягушка в пасти змеи, с каким ожесточенным клекотом бьются из-за добычи две птицы, ударяя друг друга могучими крыльями; видел он ланей, испуганно выгнувших длинную шею и ждущих опасности со всех сторон; видел шакала, терзающего свою жертву, клыкастого кабана, с громким сопением выбежавшего на охоту, чутко настороженного, трепещущего зайца с поднятыми ушами. В мнимом покое и тишине чащобы, на земле и под землей, в кустарнике и на деревьях, на поверхности болота и в его глубине — всюду живые существа боролись друг с другом не на жизнь, а на смерть. А разве сам он, Вагуриа Сквери, не поступает так же, как обитатели лесов? Разве не ведет он на верную гибель этих турецких посланцев?

На их пути простерлось широкое, топкое болото, а над ним — ясное небо и золотое солнце, клонившееся к закату. Вагуриа взглянул на солнце: по нему можно было определить, что верная дорога пролегает по ту сторону болота. Но обойти болото ни справа, ни слева невозможно. Оставался один путь: прямо, наперерез. На той стороне росли несколько высоких тополей. Надо срубить один из них и уложить на болото вместо моста. Вагуриа Сквери внимательно разглядел трясину. Из болота торчат полусгнившие ветки ольхи и ясеня, остатки стволов. Выдержат ли они его тяжесть? Остальные путники тоже всматриваются в трясину, затем переводят взгляд на Вагуриа Сквери. А Вагуриа поднимает глаза на Тагу: "Да поможет нам бог, отец!"

Юноша нагнулся, засучил и без того короткие штаны, взял у Тагу топор, заткнул его за пояс.

— Осторожно, Вагуриа! — предупредил его Кешан Чиладзе.

Вагуриа не любил пустых слов. Недовольно, дерзко тряхнув головой, он ступил в болото. Прыгнул на остаток пня, торчащего из трясины, оттуда — на ветку, затем на другую, снова на пень, все дальше и дальше, ловко и легко, как козуля. Люди на берегу не отрывали от него глаз. Тагу замер, перестал дышать. Земля уходила из-под его ног.

— Берегись, сынок!

А Вагуриа достиг уже середины болота и продвигался дальше. Но на одном пне он задержался: следующая ветка, на которую можно было прыгнуть, оказалась слишком далеко.

— Прыгай, сынок!

Нет, тут не допрыгнешь. А гнилой пень стал уже расползаться под ногами Вагуриа, он вот-вот погрузится в трясину.

Болото доходит уже до лодыжек Вагуриа, вокруг него колышется и булькает мерзкая, липкая жидкость. Он хочет прыгнуть, но болото уже не отпускает его.

— Лови, сынок! — кричит Тагу и бросает ему конец веревки.

Но веревка коротка. Вагуриа нагибается, чтобы протянуть к ней руку, и погружается до под мышек в трясину. Тогда эту веревку связывают с другой и снова бросают Вагуриа, но болото уже успело сковать ему руки. Теперь видны только расширенные, полные ужаса глаза…

— О-тец!.. — пронесся над болотом истошный, звериный крик, и болотная жижа, отвратительно булькая, сомкнулась над Вагуриа Скверн.

Стон вырвался из груди Тагу, но лицо его ничего не выражало: лучи заходящего солнца глядели в его невидящие глаза. Вот бежит за водой, весело припрыгивая, Цау. Вот пастухи ведут Куджи: один впереди, двое позади. Исчезла Цау, скрылся за поворотом Куджи, а болото все булькает, черными пузырями поднимается кверху дыхание Сквери…

Тагу видит побелевшие, полные ужаса глаза Сквери, его протянутые за помощью руки, слышит его истошный крик и не может ступить ни шагу: он падает на землю как подкошенный. Кешан Чиладзе склонился над ним, чтобы оказать помощь, но тут же отдернул руку: Тагу был мертв.

Зашло солнце, тень легла на болото, на неподвижное лицо Тагу.

1962

Перевод Юрий Нагибина

Привстав на стременах, янычар быстрым взглядом обшарил реку. И ничего не увидел, кроме своей тени — зыбкой, вытянутой в длину тени человека на изломанном коне. А рядом с этой темной тенью светлая лунная дорожка, но такая же изломанная и зыбкая.

Янычар недовольно, через плечо, глянул на луну, зажмурился, чтобы дать мгновенный отдых глазам, и, открыв их, снова стал обшаривать зорким взглядом реку и ее заросшие кустарником и ольхой берега. И тут янычар наконец увидел то, что искал, — паром тихо покачивался на медлительной волне, веревка была перерезана у самого шалаша паромщика. Всадник круто повернул коня и поскакал прочь от реки, уже ни разу не обернувшись. Незачем. Он узнал то, что ему велено было узнать.

…Только что оставленный берег залит лунным светом, а на лесной дороге непроглядная ночь. Свет луны не пробивается сквозь густые кроны деревьев, и конь бежит вслепую под этим непроницаемым сводом. Конь скачет вслепую и почти неслышно, потому что недавно прошел дождь и земля жадно впитывает и влагу, и звуки.

Конь скачет вслепую, почти невидимый и почти неслышимый, и все же кто-то увидел и услышал его. Темный свод над головой всадника вдруг с треском обрушился, струи остывшей дождевой воды низринулись на янычара с потревоженной листвы и кто-то, еще не ясно, кто — зверь или человек, свалился на круп коня. Янычар вскрикнул и потянулся к оружию, а конь, испуганно всхрапнув, согнулся под нежданным грузом и рухнул на колени. Чья-то сильная рука мгновенно выхватила поводья у янычара, натянула их, подняла коня с колен и, повернув его в другую сторону, погнала в лесную чащу, уже без всякой дороги, в сплошную темень, напролом.