Какой-то посетитель, сидевший у стойки чуть подальше и принимавшийся уже за третий стакан виски с содовой, был, кажется, готов поучаствовать в разговоре, к которому все мы внимательно прислушивались. Это был человек средних лет.

Узел его галстука был спущен, а воротник рубашки расстегнут. Он уже почти прикончил третий стакан, и алкоголь побуждал его протянуть руку помощи несчастным и жаждущим.

— Если машина хочет ещё выпить, дай ей ещё выпить, — сказал он бармену. — И не будем торговаться.

Владелец машины обернулся к своему новому другу и с серьезным видом приложил ладонь к виску, посылая ему салют благодарности и дружбы. Свою следующую фразу он адресовал ему, как будто нарочно пренебрегая барменом.

— Знаете, до чего хочется выпить, когда умственно вымотаешься?

— Конечно, знаю, — ответил новый друг. — Самое обычное дело.

Весь бар зашумел, некоторые принимали сторону бармена, другие — машины. Высокий хмурый мужчина, стоявший рядом со мной, заговорил:

— Еще подкисленного виски, Билл. И поменьше лимонного сока.

— Пикриновой кислоты, — угрюмо произнесла машина. — В таких заведениях не бывает лимонного сока.

— Хватит! — закричал бармен, хлопнув ладонью по стойке. — Или убирай эту штуку, или мотай отсюда. Мне не до шуток. Работы здесь по горло, и я не потерплю наглых замечаний от механических мозгов, или как оно там называется, будь оно проклято.

Владелец машины не обратил внимания на этот ультиматум. Он обратился к своему другу, чей стакан был теперь пуст.

— Дело не только в том, что она ужасно измоталась за три дня шахмат, — сказал он любезно. — Знаете, почему ещё она хочет выпить?

— Нет, — сказал приятель. — Почему?

— Она мошенничала, — признался мужчина.

При этих словах машина хихикнула. Один из её рычагов немного опустился, и на щитке зажглась лампочка.

Приятель нахмурился. Он выглядел так, как будто достоинство его было задето, как будто доверие его было обмануто.

— В шахматах нельзя смошенничать, — сказал он. — Не-в-в-в-оз-можно. В шахматах, в них все видно, все на доске. Природа игры в шахматы такова, что мошенничество в ней невозможно.

— Я тоже так думал, — сказал человек. — Но возможность всё же есть.

— Ну, меня это нисколько не удивляет, — вмешался бармен. — Как только я увидел эту холеру, сразу понял, что мошенница.

— Два виски с водой, — сказал человек.

— Хватит с вас, — сказал бармен. Он яростно сверлил глазами механический мозг. — Откуда мне знать, может, она уже пьяна.

— Нет ничего проще. Спросите её что-нибудь, — сказал человек.

Посетители передвинулись и уставились в зеркало. Все мы по уши завязли в этом деле. Мы ждали. Был ход бармена.

— Что спросить? О чем? — сказал бармен.

— Все равно. Выберите пару больших чисел и попросите её перемножить. Пьяный не сможет перемножить большие числа, не так ли?

Машина слегка задрожала, как будто внутренне готовясь.

— Десять тысяч восемьсот шестьдесят два умножить на девяносто девять, — со злостью произнес бармен. Нам было ясно: он выбрал две девятки, чтобы усложнить задачу.

Машина замерцала лампочками. Какая-то трубка плюнула, стрелка резко переместилась.

— Один миллион семьдесят пять тысяч триста тридцать восемь, — сообщила машина.

Ни один стакан не поднялся во всем баре. Люди сидели, мрачно уставившись в зеркало, некоторые изучали собственные лица, другие стреляли глазами в сторону человека и его машины.

Наконец какой-то моложавый посетитель с математическими способностями достал листок бумаги и карандаш и углубился в расчеты.

— Все правильно, — сообщил он через несколько минут. — Вы не можете сказать, что машина пьяна.

Теперь все уставились на бармена. Неохотно он налил две порции виски и два стакана воды. Человек выпил свой бокал. Затем он залил в машину её порцию. Лампочки на щитке немного побледнели. Один из ослабевших рычажков вяло опустился.

Некоторое время бар покачивался, как корабль в спокойном море. Каждый из нас, казалось, старался переварить ситуацию с помощью выпивки. Множество стаканов были вновь наполнены. Большинство искало помощи в зеркале — в этой последней апелляционной инстанции.

Парень с расстегнутым воротником расплатился. Он сделал несколько деревянных шагов и встал между человеком и машиной. Одну руку он положил на плечо человеку, другой обнял машину.

— Пошли отсюда и поищем хорошее местечко, — сказал он.

— Ладно, — согласился человек. — Годится. Мой автомобиль стоит на улице.

Он расплатился за выпивку и положил чаевые. Мягко и немного неуверенно он взял машину под мышку. Затем он и его новый знакомец вышли на улицу.

Бармен проводил их пристальным взглядом и снова принялся за свои несложные обязанности.

— Значит, снаружи у него автомобиль, — сказал он с мрачным сарказмом. — Просто потрясающе!

Посетитель, сидевший в конце стойки, у двери, отставил свой стакан, подошел к окну, раздвинул занавески и выглянул наружу. С минуту он смотрел на улицу, затем вернулся на своё место и обратился к бармену:

— Это ещё более потрясающе, чем вы думаете, — сказал он. — У него «кадиллак». И кто из них троих, по-вашему, сел за баранку?

То был воскресный день вершины лета, один из тех дней, когда все вокруг приговаривают: «Я выпил лишнего вчера». Вам, быть может, слышится, как это шепчут прихожане, покидая церковь, это слышится из уст самого священника, который с трудом стягивает с себя облачение в ризнице, это слышится с поля для гольфа и с теннисных кортов, это слышится и в заповеднике, где от ужасного похмелья страдает руководитель группы общества Одюбона[84].

«Я выпил лишнего», — сказал Дональд Уэстерхейзи. «Мы все выпили лишнего», — сказала Люсинда Меррил. «Да, это все вино, — вступила Элен Уэстерхейзи, — я слишком много выпила этого красного».

Они сидели у бортика бассейна Уэстерхейзи. Бассейн питался из артезианского колодца с высоким содержанием железа, и оттого вода была в нем чуть зеленоватой. Стоял прекрасный день. На западе повисли кучевые облака, совсем как город, видимый издали — с носа приближающегося корабля. У него должно быть имя. Лиссабон или Хакенсак[85]. Припекало солнце. Недди Меррил наклонился над зеленой водой, опустив в неё руку. В другой был стакан джина. Стройный мужчина, он все ещё казался юным, хотя был уже в годах. Но ведь это он сегодня утром съехал по перилам лестницы собственного дома, шлепнул по бронзовому заду Афродиту[86] в зале и устремился на запах кофе в столовую. Его сравнить бы можно с летним днем[87], особенно с последними его часами; даже без теннисной ракетки или сумки из парусины он вызывал ощущение юности, бодрости и хорошей погоды. Он только что плавал и теперь глубоко и тяжело дышал, как будто собирался вдохнуть в себя всё то, что составляло этот миг, — и солнечный жар, и острое наслаждение жизнью.

Это все, казалось, переполняло его грудь. Его собственный дом находился в Буллет-Парке, миль восемь южнее, и там, наверное, четыре его красавицы дочери уже играют в теннис после ленча. Тогда ему пришло в голову совершить путешествие домой вплавь — для этого надо было сделать зигзаг, держа на юго-запад.

Его свободу никто не ограничивал, и потому его восторг от собственной выдумки нельзя объяснить тягой к бегству. Глазом картографа он уже, казалось, обозревал извивы лишь изредка выходящей наружу подземной реки, которую составляли бассейны всей округи. Он сделал открытие, это его вклад в современную географию, и назовет он эту реку по имени жены: Люсинда. Он не был ни заядлым шутником, ни чудаком, но навсегда решил быть не таким, как все, смутно и скромно представляя себя героем из легенды. День был прекрасен, и ему представилось, что дальний заплыв в состоянии продлить и прославить эту красоту.