Так было три или четыре раза. Он возвращался домой поздно, усталый, почти что сердитый, говорить он об этом со мной не хотел — при его-то мягком характере! Я уверена, что скандалами и воркотней все равно ничего не добьешься. Но тут я стала тревожиться. И скорее не из-за отлучек, а из-за того, каким он возвращался, усталым и странным. От него даже пахло иначе. Волосы дыбом вставали от этого запаха. Не могла я его выносить, я спросила: «Что это — чем от тебя пахнет? Ты весь этим пропах!» А он ответил: «Не знаю», — как отрезал, и притворился, что спит. Когда же он решил, что я не смотрю на него, он вышел, и мылся, и мылся. Но этот запах остался в его волосах и в нашей постели надолго.

А потом случилось что-то ужасное. Нелегко говорить об этом. Когда я вспоминаю тот день, мне хочется плакать. Наша младшая, наша малышка, моя крошка, она отвернулась от своего отца. Вдруг, в одночасье. Он вошел, и она испугалась, замерла, глаза широко раскрылись, она заплакала и старалась спрятаться за меня.

Она ещё толком-то и говорить не умела, а тут все кричала одно и то же: «Пусть оно уйдет! Пусть оно уйдет!»

Его взгляд, один только взгляд, когда он услышал её слова. Вот его я хочу забыть. Вот его не могу забыть. Его взгляд, обращенный к собственному ребенку.

Я сказала малышке: «Постыдись! Что это на тебя нашло?» — сердито, но в то же время прижимая её к себе, потому что и я испугалась. Испугалась, да так, что меня затрясло.

Он отвел глаза в сторону и сказал что-то вроде: «Наверное, ей что-то приснилось», — и к тому все и свел. Попытался свести. И я тоже. Чуть с ума я не сошла с моей малышкой, потому что она стала до смерти бояться собственного отца. И ни я, ни она не могли ничего с этим поделать.

Его не было целый день. Я думаю, он все знал. Луна уже гасла.

Внутри, за закрытой дверью, было темно и жарко, и мы все уснули, а потом меня снова что-то толкнуло. Его не было рядом со мной. Я прислушалась и услыхала легкий шорох у входа. Я поднялась, потому что терпеть это больше не было сил. И пошла туда, там был свет, резкий солнечный свет, проникавший из-за двери. Я увидела, что он стоит рядом с домом в высокой траве. Он опустил голову, а потом сел, будто вдруг устал, и смотрел на свои ноги. Я не вышла, я замерла и ждала — не знаю чего.

Я увидела то, что увидел он. Я увидела перемену. Изменились сначала ноги. Они стали вытягиваться; каждая нога вытягивалась, выпрямляясь, пальцы ног выпрямлялись, вытягивались, ноги стали толще и побелели. На них не осталось волос.

На всем теле исчезли волосы. Будто они таяли под лучами солнца и растаяли наконец. Он стал белым, как кожа у червяка. И лицо его переменилось. Менялось у меня на глазах. Оно делалось площе и площе-плоский широкий рот, он оскалил тупые и плоские зубы, нос — как мягкая шишка с дырочками ноздрей, уже не было видно ушей, глаза его поголубели — голубые, с белыми уголками, они смотрели прямо на меня с этого мягкого, плоского, белого лица.

Стоял он на двух ногах.

Я увидела его, я должна была его увидеть, единственного и любимого, превратившегося в ненавистное нечто.

Я не могла двинуться с места. Я прижалась к земле в проходе, меня колотила дрожь, в горле клокотало рычанье, и оно вырвалось диким и страшным воем.

Воем скорби, и воем страха, и воем-зовом. И его услышали все, даже сквозь сон, и они проснулись.

Нечто вглядывалось и всматривалось, нечто, в которое превратился мой муж, склоняло лицо к двери нашего дома. Смертельный страх не давал мне тронуться с места, но за спиною проснулись дети, захныкала младшая. И во мне проснулась ярость матери. Я зарычала, рванулась вперед Человек огляделся. Те, что приходят сюда от людских жилищ, носят ружья. Он был без ружья. Но одной своей длинной лапой он поднял тяжелую упавшую с дерева ветку и ткнул ею прямо в наш дом, в меня. Я зажала конец этой ветки в зубах, пытаясь вытолкнуть её вон и вырваться из дому, потому что знала — человек, если сможет, убьет моих малышей. Но уже бежала сестра. Я видела, как она несется прямо на него с низко опущенной головой, со вздыбленной на загривке шерстью, а глаза её были желты, как зимнее солнце. Он повернулся, замахнулся веткой, чтобы ударить её. Тут я выпрыгнула из дома, обезумев от ярости и страха за детей, и ко мне бежали другие, отвечая на зов, — собиралась вся стая, в слепящих и жарких лучах полдневного солнца.

Человек оглянулся крутом, закричал во весь голос, замахал на нас своей веткой. А потом он сдался и побежал, направляясь к голым полям и к пашням, вниз по склону горы. Он бежал на двух лапах, подскакивал и петлял, а мы бежали за ним.

Я бежала последней, потому что ни гнев, ни страх ещё не заглушили любовь. Я увидела на бегу, как его повалили на землю. Сестра схватила за горло зубами. Я рванулась вперед. Он был мертв. И все отодвинулись, ощутив странный вкус крови и запах. Молодые ежились от страха, некоторые скулили, а моя сестра терла и терла передними лапами губы, пока не исчез этот привкус. Я подошла к нему поближе. Я надеялась, что заклятье, что это проклятье теперь, когда он уже умер, исчезнет и что мой муж снова примет свой облик — живой или мертвый, мне все равно, мне бы только увидеть того, кого я любила, увидеть, каким он был, единственным и прекрасным. Но гам лежал мертвый человек, белый и окровавленный. Мы отодвигались от него все дальше и дальше, и повернулись, и побежали вверх по склону, в горы, обратно в лес, в леса теней, и сумерек, и благословенной тьмы.

Безумная королева Луиза, проснувшись, почувствовала беспокойство и раздражение. Ничего необычного в этом не было. Такое постоянно случалось с ней с тех пор, когда она была ещё девочкой или, как она иногда отчетливо помнила, ящерицей. Королева стала обмахиваться ладонью, с тревогой отыскивая, как всегда в первые минуты, скрытую причину своего душевного смятения. Похищения, нужды и смерти она не боялась.

Возможность этих несчастий она много лет назад взяла под сомнение и там, в непроглядной тени сомнения, их и оставила и забыла о них — нельзя же все время пережевывать одно и то же.

Что касается менее существенных страхов, то достаточно сказать, что она прочитала все книги во дворце — не только на славянском и латинском, но и на немецком и французском языках, и одну — на английском; читая, она иногда оставалась в облике королевы, а иногда превращалась в огромную жабу с сонными глазами в очках — при этом она неизменно вычеркивала из книг любые упоминания о каких бы то ни было неприятностях, начиная с отсутствия аппетита и кончая крапивной лихорадкой. И всё-таки королева Луиза обычно просыпалась с беспокойством и раздражением. Причину она всякий раз отыскивала простым и очень надежным способом — стоило ей проснуться, она тут же перебирала в уме все ничтожные мелочи, с которыми можно было бы связать это подспудное смутное беспокойство. Что-то фрейлина осунулась, у неё расстроенный вид; неприятности с мужем? Или мох на северной стороне замка. Глубоко ли проникают его корни? Не разрушат ли они каменную кладку?

Она отодвинула полог громадной раззолоченной кровати. (Король теперь всегда спал один. Он ссылался на войны. Не завел ли он любовницу?) В спальню вовсю светило солнце, — камеристка неизменно в шесть часов настежь распахивала окна. Во всем должен быть порядок, считала королева Луиза. Кроме того, жабы любят утреннюю сырость. Каждая поверхность, каждая плоскость, кромка и уголок мебели сияли, чуть ли не пели, залитые светом. Гребни и щетки на туалетном столике так блестели, что пришлось зажмуриться.

Королева осторожно высунула ноги из-под одеяла на холод-сначала по щиколотку, потом по колено. Она спустила ноги с кровати, пол приятно холодил ступни. Так можно насмерть простудиться, подумала она, и поспешно стала нащупывать под кроватью туфли.

Дверь распахнулась, и в спальню влетела камеристка. Ей полагалось быть здесь при пробуждении королевы. Королева Луиза почувствовала подвох и внимательно прищурила большие сияющие (она это знала) глаза. Не натворила ли чего эта малышка? — подумала королева. Вид у девушки был взволнованный. Ей было лет четырнадцать, не больше. Похоже, она, — королева встревоженно коснулась груди камеристки, — похоже, она беременна!