Всякий, кому приходилось подниматься вверх по Гудзону, помнит, конечно, Каатскильские горы. Эти дальние отроги великой семьи Аппалачей[11], взнесенные на внушительную высоту и господствующие над окружающей местностью, виднеются к западу от реки. Любое время года, перемена погоды, даже каждый час на протяжении дня вносят изменения в волшебную окраску и очертания этих гор, так что все добрые хозяйки — и ближние и дальние — пользуются ими как безупречным барометром. Когда погода тиха и устойчива, они — одетые в пурпур и бирюзу — вычерчивают свои смелые контуры на прозрачном вечернем небе, но порою (хотя вокруг, куда ни глянь, все безоблачно) у их вершин собирается сизая шапка тумана, и в последних лучах заходящего солнца она горит и сияет, как венец славы.

У подножия этих сказочных гор путнику, вероятно, случалось видеть легкий дымок, вьющийся над деревней, шиферные крыши которой поблескивают между деревьями как раз в том месте, где голубые тона предгорья переходят в яркую зелень ближних лесов и лугов. Это — старинная деревушка, построенная голландцами-колонистами в самую раннюю пору колонизации, в начале правления доброго Питера Стюйвезента[12] (да будет мир праху его!), и ещё совсем недавно тут стояло несколько домиков, сложенных первыми поселенцами из мелкого, вывезенного из Голландии желтого кирпича, с решетчатыми оконцами и флюгерами в виде петушков на гребнях остроконечных крыш. В этой деревушке, как раз в одном из таких домиков (который, сказать по правде, порядком пострадал от времени и от непогоды), много лет тому назад, ещё тогда, когда весь край принадлежал Великобритании, жил простой, добродушный малый по имени Рип ван Винкль. Он был из числа потомков тех ван Винклей, которые с великою славою подвизались в рыцарственные времена Питера Стюйвезента и сопровождали его в походе на форт Христина[13]. Воинственного характера своих предков он, впрочем, не унаследовал. Я заметил уже, что это был простой, добродушный человек; больше того, он был хороший сосед и покорный, забитый супруг. Возможно, что это последнее обстоятельство и воспитало в нем ту кротость духа, которая снискала ему всеобщую любовь и широкую популярность, ибо наиболее услужливыми и покладистыми вне своего дома оказываются мужчины, привыкшие повиноваться сварливым и вечно бранящимся женам. Их нрав, пройдя через горнило домашних невзгод, становится, вне всякого сомнения, весьма гибким и податливым, ибо хорошая супружеская нахлобучка лучше иной проповеди научит человека добродетели терпения и послушания. Вот почему сварливую жену в некоторых отношениях можно считать благословением неба, а раз это так, Рип ван Винкль был трижды благословен.

Как бы там ни было, но он, бесспорно, пользовался горячей симпатией всех деревенских кумушек, которые, согласно обыкновению прекрасного пола, во всех семейных неурядицах Рипа неизменно становились на его сторону и, когда тараторили друг с другом по вечерам, не упускали случая взвалить всю вину на госпожу ван Винкль. Даже деревенские ребятишки встречали его появление шумным и радостным гомоном. Он принимал участие в их забавах, мастерил для них игрушки, учил запускать змея и рассказывал им нескончаемые истории про духов, ведьм и индейцев. Когда бы ни брел он по деревне, его постоянно окружала ватага ребят, цеплявшихся за полы его одежды, забиравшихся к нему на спину и безнаказанно учинявших тысячи шалостей; кстати, не было ни одной собаки в окрестностях, которой пришло бы в голову на него залаять.

Большим недостатком в характере Рипа было непреодолимое отвращение к производительному труду, происходившее, однако, не от недостатка усидчивости или терпения, — ведь сидел же он целыми днями на мокром камне с удочкой, длинной и тяжелой, как татарская пика, даже если не было клёва. С ружьем на плече он часами бродил по лесам и болотам, по горам и долам, чтобы подстрелить несколько белок или диких голубей.

Никогда не отказывался он пособить соседу в самой трудной работе и был первым, когда вся деревня принималась лущить кукурузу или возводить каменные заборы; так что деревенские женщины привыкли нагружать его различными поручениями и мелкими работами, взяться за которые никогда бы не согласились их менее покладистые мужья. Короче говоря, Рип охотно брался за чужие дела, но отнюдь не за свои собственные; исполнять обязанности отца семейства и содержать ферму в порядке казалось ему не по силам.

Он заявлял, что обрабатывать ферму не стоит: это, мол, самый скверный участок земли во всей округе, где все растет из рук вон плохо и всегда будет расти отвратительно, несмотря на все труды и усилия. Изгороди у него то и дело разваливались; его корова неизменно умудрялась заблудиться или попадала в чужую капусту; сорняки вырастали у него быстрее, чем у кого бы то ни было; дождь всегда начинался как раз в то время, когда он собирался работать на дворе, и хотя доставшаяся ему по наследству земля, сокращаясь акр за акром, превратилась в конце концов благодаря его хозяйничанию в узкую полоску картофеля и кукурузы, полоска эта была наихудшею в этих местах.

Дети его ходили такими оборванными и одичалыми, словно росли без родителей. Его сын Рип походил на отца, и по всему было видно, что вместе со старым платьем он наследует и отцовский характер. Обычно он трусил рысцой, как жеребенок, у подола своей матери, облаченный в старые, протертые до дыр отцовские штаны, которые он с великим трудом придерживал одною рукой, подобно тому как нарядные дамы в дурную погоду подбирают шлейф своего платья.

Рип ван Винкль, несмотря на это, принадлежал к разряду тех счастливых смертных, обладателей легкомысленного и беспечного нрава, которые живут не задумываясь, едят белый или черный хлеб, в зависимости от того, какой легче добыть без труда и забот, и скорее готовы сидеть сложа руки и голодать, чем работать и жить в довольстве. Если бы Рип был предоставлен самому себе, он посвистывал бы в полное удовольствие всю свою жизнь, но, увы, его супруга прожужжала ему уши насчёт его лени, беспечности и разорения, до которого он довел собственную семью. Утром, днем и ночью она трещала без умолку: что бы ни сказал и что бы ни сделал её супруг, вызывало неизменный поток домашнего красноречия. У Рипа был лишь один способ отвечать на все проповеди подобного рода (благодаря частому повторению этот способ превратился в привычку): он пожимал плечами, покачивал головой, возводил к небу глаза и не произносил ни единого звука.

Впрочем, это вызывало новые вспышки ярости со стороны его неугомонной супруги, так что в конце концов ему приходилось отступать с поля сражения и уходить из дому — все, что остается делать бедным мужьям, живущим под башмаком у жены.

Единственным другом Рипа среди домашних был пес по имени Волк, которому доставалось ничуть не меньше, чем его хозяину, ибо госпожа ван Винкль, считавшая, что они оба — лентяи, злобно косилась на Волка как на причину частых отлучек её супруга. Волк, по правде говоря, обладал всеми чертами характера, которые полагается иметь порядочному псу, и не уступил бы в отваге ни одному зверю, рыскавшему среди лесов, но какая храбрость и какая отвага устоят перед неотвязными, безостановочными придирками женщины! Стоило Волку переступить порог своего дома — и облик его сразу преображался: понуро опустив голову, зажав между ног хвост, крался он с видом преступника, то и дело бросая исподтишка взгляды на госпожу ван Винкль, и при малейшем взмахе метлы или половника с воем и визгом кидался к двери.