— Зачем же я буду вас стеснять? — отказывался Антипов.

— В тесноте, Захар Михалыч, не в обиде! Да и какая же у нас теснота, подумайте сами.

С этим он был вполне согласен, однако предложением не воспользовался, остался в общежитии.

У каждого нынче свои заботы, свои хлопоты, помимо общих. У него тоже свои. Вот невестка на фронте, как она там?.. Баба, что ни говори. А из писем с Урала ничего толкового не понять. Жене простительно, ей письмо сочинить — что на крутую гору взобраться, какая у нее грамота, едва расписаться умеет. А Клавдия, стрекоза, могла бы почаще писать и подробнее. Лень, похоже, раньше ее родилась. Пишет: «У нас, отец, все в порядке, все мы живы и здоровы. С нетерпением ждем от тебя вызова в Ленинград, очень хочется домой. Наташка растет прямо не по дням, а по часам. Ходит хорошо, говорит почти все. Часто вспоминает деда. У нас пока новостей больше нет. Целуем...»

Вот именно, серчал Антипов: новостей нет и толкового тоже. Что живы они, он и сам знает. Что здоровы — подумать надо. Дочка с женой и соврут — недорого возьмут, лишь бы его не волновать. Не хотят понять, что от недомолвок и записок в полстранички как раз волнение и получается. Про невестку не сообщают, а его адреса она не знает. Да и нет покуда адреса настоящего. Как с огородом управились — молчок. Что на заводе нового, выписался ли из госпиталя муж Дусин, нет ли вестей от отца Сашки, который работал с ним подручным... Мало ли важного, интересного происходит в жизни, о чем Захару Михалычу знать необходимо! Видно, одно на уме у Клавдии: хиханьки да хаханьки, кино да танцульки. Никак не возьмет в голову, что война идет, а значит, на время должна забыть о веселье, умерить пыл.

В своих письмах, которые писал аккуратно и серьезно, Антипов строго отчитывал дочку, но разве проймешь ее словами на бумаге!..

А с вызовом придется им обождать. Пусть трудно без него, однако не голодают. Внучка в яслях пристроена, под присмотром — не брошена и питание нормальное получает. А здесь какие могут быть ясли! Нет, спешить с вызовом не стоит. Ведь еще и жить просто-напросто негде. Но о том, что дом их разбомбило, он своим не писал. Обманывать не обманывал — вообще ложь почитал за самый большой грех и терпеть не мог, когда лгут другие, — а обходил этот вопрос молчанием. Слава богу, дочери не приходило на ум спросить, почему он обратный адрес указывает другой?..

Ошибался Антипов: и Галина Ивановна, и Клава знали всю правду — Веремеев написал своей жене, а та, конечно, рассказала им. Но знали они также и то, что, если отец не пишет сам, нечего спрашивать.

А главное, отчего и были письма ему короткими, без подробностей, каких требовал он, — болезнь жены. Ненадолго дали отсрочку травы бабки Таисии, и Галина Ивановна, скрепя сердце, согласилась обследоваться в госпитале. Взяли у нее все анализы, сделали рентген, а после Клаву пригласил главный врач. Человек мягкий, обходительный, тут он сам себя превзошел.

— Садитесь, садитесь, голубушка, — нежно взявши за плечи, усаживал он Клаву в кресло. — Сменились с дежурства?

— Ага.

— Устали?..

— Немножко, Константин Танеевич.

— Ну, я-то вас особенно не задержу... — Сам ходил по кабинету, а когда кто-то просунул в дверь голову, сказал: — Я занят!

— Вы насчет мамы, наверно? — решилась Клава начать разговор.

— Да, знаете ли...

— У нее что-нибудь серьезное нашли? — насторожилась она.

— Серьезное?.. — Он подергал тощую свою, остренькую бородку. — Видите ли, голубушка, серьезной иногда бывает и простуда и самое незначительное ранение.

— Значит, ничего серьезного? — уже с надеждой спросила она.

— Экая вы нетерпеливая! — Главный врач присел рядом, похлопал ее по руке. — Вы непременно — слышите, непременно! — поступайте после войны в медицинский! Я ведь тоже кончал Ленинградский институт, да... У вас талант, призвание! А без этих качеств невозможно стать настоящим врачом.

— У меня десятилетки нет, Константин Танеевич, — смущенно сказала Клава.

— Это поправимо. В вашем возрасте, голубушка, все впереди. Ладно, ступайте-ка отдыхать. Глаза, должно быть, сами слипаются?.. По себе знаю, что значит сутки дежурства. Ах, да!.. Как ваш однофамилец? Очень, очень симпатичный молодой человек.

— Теперь хорошо... — Она вспыхнула.

— Однако лежать ему придется долго. Сложный случай. Ну, ступайте, голубушка, ступайте!

— Вы хотели...

— Хотел?.. — Он пристально посмотрел на Клаву и тотчас отвел глаза в сторону. — Точнее было бы сказать, что я не хотел, да... Плохо с вашей мамой. И беда в том, что мы, я имею в виду медицину вообще, не в силах помочь. К сожалению. — Он поднялся.

— У нее... — Она почувствовала, что задыхается. Одна только мысль об этом приводила в ужас.

— Cancer hepar, — глубоко вздохнув, проговорил главный врач. И повторил: — Cancer hepar...

— Что это?

— Ах да... Вы же еще не врач. Не стану скрывать, у вашей мамы, голубушка, рак печени.

— Как же... Это ведь... — бормотала Клава, потрясенная услышанным. — Неужели совсем ничего нельзя сделать? — Она умоляюще смотрела на главного врача. — А если операцию, Константин Танеевич? Вы такой замечательный хирург!..

— Увы, не настолько, чтобы сотворить чудо. Нет, не настолько.

— Уже... поздно?

— И поздно тоже, — сказал он.

— Метастазы?

Он кивнул молча.

— Что же делать, что же делать?..

— Лекарственная терапия и обязательно уйти с работы.

— Тогда она сразу поймет, — сказала Клава.

— Перейти на более легкую. Вот что, голубушка. Я сам переговорю в заводской амбулатории. Найдем какую-то приемлемую форму. Кстати, она пьет травы?

— Да.

— Пусть продолжает. А вы должны взять себя крепко в руки. Обязаны, да!.. Никаких слез, вздохов, полунамеков, слышите?.. Ничего, что могло бы вызвать подозрения.

— Я понимаю, Константин Танеевич.

— Инъекции делать научились?

— Научилась...

Клава слышала голос главного врача, отвечала на его вопросы, но делала это механически, бессознательно, и был он как бы далеко-далеко. Временами казался неясным, расплывчатым пятном.

— Я распоряжусь, чтобы вам выдали все необходимое. Будете делать при сильных болях. Только при сильных! Это наркотические вещества, злоупотреблять не надо.

— Она... Мама долго проживет?

— Этого я сказать не могу. Несколько месяцев, очевидно. Может быть, год.

— Спасибо. — Клава встала и пошла к двери.

У нее еще хватило сил, чтобы дойти до барака, а дома она упала на кровать и разрыдалась. Если бы она имела право хоть с кем-то поделиться страшным этим горем, кому-то рассказать и тем облегчить свои страдания... Если бы здесь, рядом, были отец и Татьяна... Никого. А написать... Нет, нет! Писать нельзя. Да и зачем, ведь все равно никто не поможет... Скорей бы уж, скорее отец присылал вызов. Наверно, это не так просто, раз не присылает... Поделиться с Анатолием? Он поймет, он добрый и умный... Однако тотчас прогнала эту мысль, рассудив, что это было бы бестактно и даже жестоко — делить свое несчастье с ним. Она-то ищет облегчения для себя, а каково ему?.. У него не меньшее горе: главный врач слукавил, говоря, что с ногой у Анатолия все в порядке. На самом деле возможна ампутация. И про его мать с сестрой нет известий — одно ясно, что они остались в оккупированном фашистами Минске...

Значит, нужно жить. Жить, как если бы ничего страшного не случилось.

А для Галины Ивановны нашлась должность дежурной в раздевалке. В амбулатории ей объяснили, что для успешного лечения (сказали, что у нее воспаление желчных протоков) необходимо временно перейти на легкую работу, и она согласилась. Во-первых, было тяжело и становилось все тяжелее, а главное — карточка оставалась прежней, рабочей, и платить обещали по среднему. Обязанности же дежурной в раздевалке — легче некуда: убраться после пересменки, и все дела. Ночью выспаться можно, а днем она вязала для внучки костюмчик. Распустила свою старую кофту, немножко докупила ниток на базаре, и костюмчик получался замечательный, так что зимой Нататшке будет тепло, а все идет к тому, понимала Галина Ивановна, что зимовать придется здесь. Куда же отец вызовет их, если дом разрушен!..