Из прихожей доносились голоса. Негромкий и виноватый голос Клавдии, звонкий и возбужденный Анны Тихоновны. У женщин свои дела, свои разговоры.

«Не многовато ли счастливых случайностей?» — думал Антипов, и было ему тревожно, неспокойно, словно ожидал он каких-то скорых и неизбежных неприятностей, которые предначертаны судьбой и пока лишь задержались где-то по дороге. А не верил он ни в какие предначертания, не верил в неизбежность судьбы, потому что знал твердо и навсегда — судьба человека, жизнь то есть, будущее его, зависит от самого, и думал, что только бы не случилось ничего худого и страшного с близкими. Пусть лучше с ним, хотя и это страшно — оставить Клавдию и внучку одних. И беспокоило Антипова не на шутку столь долгое молчание невестки. Странное дело получилось: он прогонял прочь мысли о возможной ее гибели, а вот мысли о том, что Татьяна может быть ранена, как-то не приходили в голову. Не было этим мыслям в голове места...

— Дедушка, — позвала его Наташка.

Но что-то же произошло, раз молчит!.. Есть этому какая-то причина, и ее нужно понять.

— Дедушка!.. — Наташка теребила его за рукав.

— Что, внучка?

— Я тебя зову, зову...

— Прости, задумался я.

— Дедушка, что такое камея?

— Камея?.. Не знаю.

— А эта бабушка теперь будет моя бабушка, да?

Он улыбнулся грустно, сказал:

— Твоя, твоя.

Вернулась Клава. Лицо ее сияло от радости, но в то же время было как бы и встревоженным.

— Какая кухня огромная, отец! — сказала она. — И прихожая, и ванная... А посуды сколько у Анны Тихоновны! Она разрешила пользоваться любой. А в комнате у нее... Прямо музей. Картинки старинные, всякие статуэтки и один столик... — Она задумалась. — Ломберный называется. Она говорит, что он принадлежал царской фамилии...

— Какой фамилии? — не понял Антипов.

— Царской.

— Вот еще! — сказал он.

— Она не обманывает, отец.

— Не в том дело. Не нравится мне все это, дочка, Не знаю, как нам и быть...

Приоткрылась дверь, Анна Тихоновна просунула в комнату голову, позвала:

— Захар Михайлович, вы извините, что побеспокоила вас, но необходима мужская сила.

Она провела Антипова в конец длинного коридора, открыла кладовку, забитую старыми вещами.

— Здесь где-то детская кроватка, — сказала грустно. — Берегла для своих внуков, не дождалась... Знаете, я ведь тоже в ней выросла. Она очень удобная. А насчет клопов не беспокойтесь, у нас никогда их не было. Дочка постоянно воевала с ними.

— Обойдемся, — сказал Антипов.

— А где же девочка будет спать? — удивленно воскликнула Анна Тихоновна. — Память стала плохая, только сейчас вспомнила...

— Поспят вместе с Клавдией.

— Ну нет, Захар Михайлович! Детям вместе со взрослыми спать негигиенично. Доставайте, она должна быть в углу, за корытом.

— Все-таки, — сказал он, — нужно бы договориться, как мне с вами рассчитываться.

— Сочтемся, — ответила Анна Тихоновна. — Я с вас лишнего не возьму. — И улыбнулась чему-то.

— Я не о том.

— А если не о том, тогда и говорить нечего. Тащите-ка! — командовала она. — Я думаю, ее лучше всего поставить за шкафом... Погодите, погодите, пыль надо стереть. Сколько же она лет прождала своего часа?.. Много... Теперь можно нести. Справитесь сами?..

После неудавшейся попытки вывезти Татьяну на прогулку к ней приковылял на костылях солдат Матвеев. Был он пожилой уже, из добровольцев, и пользовался в госпитале особенным уважением. Рассудительный, всегда спокойный, кавалер трех степеней ордена Славы, он держался с достоинством, как и положено настоящему солдату, знающему цену себе, но скромно, ненавязчиво.

Он постучался, прежде чем войти в палату.

— К тебе можно, дочка?

— Конечно, Иван Матвеевич.

Она тоже знала его, время от времени встречались они возле перевязочной или в коридоре.

— Зайду, пожалуй, — сказал он, притворяя за собой дверь. — Сеном вроде пахнет?.. — Он шумно потянул носом воздух. — Нет, откуда же сено зимой. Показалось, стало быть. А ты все молчишь?.. Ну, молчи, молчи, а я поговорю. Так оно и лучше, мысли не перебиваются. Надоест слушать — остановишь...

— Что вы, — сказала Татьяна и улыбнулась.

— Видишь, смеешься. Это хорошо. Старики говорят, что от смеха все здоровье в человеке... А у меня, знаешь, сосед был глухонемой. Добрый мужик, покладистый. Зря люди болтают, что глухонемые обязательно злые. Вот с ним, с соседом-то, было одно удовольствие поговорить, правда. — Он покачал головой, как бы и вспоминая что-то, и укоряя себя. — Я, бывало, выпью и к нему на двор. Да. Другие-то не хотят слушать, самим сказать надо, слово вставить, а он ничего, он себе слушает и слушает! По губам все-все понимал. Забыл, как это называется, когда по губам понимают?..

— По артикуляции, — подсказала Татьяна.

— Во, во! — обрадованно воскликнул Матвеев. — Где ж такое мудреное слово запомнить. Смешно, верно?..

— Что именно, Иван Матвеевич?

— Да что к нему я ходил высказываться. Выпившему мужику всегда поболтать хочется. А если, я думаю, досконально вникнуть, что же тут смешного?! Дурак я был. Все мы прежде маленько дурью маялись, чего уж там... — Он прислонил костыли в угол и ловко вспрыгнул на подоконник. — Ты ругаться не станешь, если я в форточку покурю? Оно хорошо вытягивает, как в трубу.

— Курите, пожалуйста, — разрешила Татьяна. — Я люблю, когда табаком пахнет.

Странно, но ей было хорошо и легко с Матвеевым, точно они давным-давно знали друг друга.

— Понятно. Раз табак, стало быть, мужчина. Вот ты и возьми за руб с полтиной! И что в нем такого, в табаке? — Он щелкнул зажигалкой, сделанной из гильзы. Затянулся глубоко, со вкусом. — Дома-то я всегда курил на крылечке. В избе травами пахнет, полем, значит, и лесом. Моя жена держала для запаху, ну и для лечения болезней всяких. Хошь и зимой, войдешь в избу с морозца, а в нос шибанет, вроде тебе и лето на дворе!..

— Вы сами откуда, Иван Матвеевич?

— Из Больших Гореликов. Деревня наша так называется. Вот скажи ты, как интересно получается: Большие Горелики есть, должны бы и Малые быть, а их нету!

— А где ваша деревня находится?

— Так где же ей быть, дочка: в Новгородской области, — удивленно сказал Матвеев. Он докурил цигарку и выбросил окурок в форточку. — Красотища у нас, доложу я тебе!.. Поглядел я, не к месту будь сказано, на Украину эту. Степь голая... Ну, Белоруссия, та на наши места похожа. Только у нас леса посуше будут, хотя болот тоже хватает. А ты что интересуешься?

— Просто так.

— А то, может, земляки мы с тобой?..

— Нет. — Она покачала головой.

— Нет, так и нет. — Он спрыгнул с подоконника. — Давно вот собирался сказать тебе, что геройская ты баба, прости на слове. А почему, если спросить, например?.. Потому что русская ты. Это понимать должна и в сердце своем крепко чувствовать.

— Какая там геройская. Вы герой, это да.

— Про меня нет разговору, я мужик. А ты хандришь все, как я погляжу. Не годится это, нет!.. Мне за пятьдесят много, одна нога осталась, а все равно думать про смерть не велю себе, успеется. А к чему мне спешить, сама подумай? Жить нам с тобой надо... Пахнет хорошо с улицы, чуешь?

— Утром особенно, — сказала Татьяна. — Откроют форточку, такой воздух!..

— А утром все бывает особенное. Хоть бы и человека взять, а хоть бы и природу. Зимой запряжешь лошадку и айда в лес по дрова. Снежок нетронутый мягкий, ласковый... А то след заячий либо лисий в гущу метнется... Хорошо! Про лето говорить нечего. В поле, когда сенокос начинается... — Матвеев качнулся, взявшись за голову. Должно быть, приятно было ему вспоминать, как выходил он рано-рано поутру, становился в ряд с другими мужиками на покосе и как пела, тонко и звеняще, в его сильных руках коса: «Взжиг-взжиг, взжиг-взжиг...» — Утром, дочка, роса падет, трава от росы делается тяжелая, сочная, сама под косу ложится. Вроде и не работу справляешь, а играешь, правда. Мать честная, до чего сенокос люблю!..