— Я сейчас тебе покажу. — Наташка сползла со стула, побежала к Анне Тихоновне и принесла рисунок.

Арбуз был пронзительно-голубой, как небо в хороший июльский полдень, а полосы — ультрамариновые, густые и как бы даже выпуклые. Там и сям сквозь голубизну фона просвечивались черные косточки. В сущности, не было ничего, похожего на арбуз, но — странное дело — это был все-таки арбуз, круглый, объемный и до того аппетитный на вид, что хотелось немедленно схватить нож и вонзить его в корку, услышать спелый треск и увидеть, как побежит по окружности извилистая трещина.

— Арбузы зеленые, — сказал Захар Михалыч виновато и погладил Наташку по голове.

— А я хочу, чтобы голубые! — возразила она.

— Ну, если ты хочешь... — он еще посмотрел на рисунок, — пусть будет голубой.

— Дедушка, а ты мне купишь настоящий арбуз?

— Обязательно!

— Сладкий-сладкий?

— Сладкий-сладкий, — пообещал он.

— А этот мы повесим на стенку, можно? — спросила Клава.

Наташка подумала и разрешила.

— Ладно, — сказала.

Татьяна быстро освоилась в Больших Гореликах.

Деревенские принимали ее за сироту и незамужнюю, оттого жалели сильнее. Не знала всей правды и Полина Осиповна: Матвеев не рассказывал, побоявшись, что через жену в один момент узнает вся деревня, а этого не хотела Татьяна, да и он считал, что посторонним незачем знать. Приехал человек погостить, а что и как, никому нет дела.

Татьяна, конечно, понимала, что должна как-то обосноваться в жизни, найти приемлемое решение — нельзя же бесконечно жить на положении гостьи, нахлебницей, — но все оттягивала с этим, не зная, как правильнее и лучше поступить. Можно, правда, предложить свои услуги колхозу, с радостью возьмут на какую-нибудь конторскую должность, грамотных людей в деревне не избыток, но что-то останавливало ее и от этого шага.

Проходили дни, недели, а она по-прежнему ничего не делала, не предпринимала. Полина Осиповна откладывала для нее лучший кусок, отрывая от себя и от мужа.

Нет, Татьяна не рассталась с мечтой жить вместе с дочкой. Но как осуществить эту мечту — хотя бы в будущем! — не ломая, не коверкая судьбу Наташки?.. Ведь надо думать не только о себе, но и о людях, приютивших ее, и о родителях Михаила, которым вовсе небезразлична внучка и где она будет жить. На все нужны силы, силы, а откуда их взять, из какого источника черпать, когда в душе нет ничего, кроме растерянности и тревоги...

Спасибо еще, что Иван Матвеевич, человек тонкий, чуткий, не лез с советами, не расспрашивал лишнего, предоставив Татьяне самой разбираться. А иначе было бы просто невмоготу.

Она подолгу спала, вернее, лежала, делая вид, что спит, или уходила в лес, за речку, там пряталась на облюбованной уединенной полянке, сидела, думала, слушала разноголосую лесную жизнь. Вот налетит ветерок, и забормочут, заговорят на березах листья торопливо, перебивая друг друга; глухо и коротко, точно оберегая достоинство, прошелестят ели; треснет сучок, застонет, жалуясь на старческие недуги, вековое дерево... И поют, щебечут, заливаются длинными трелями, пробуя голоса и требуя внимания к себе, птицы... И даже когда вдруг наступит короткая тишина, все равно можно услышать дыхание леса...

Здесь бы писать картины, сочинять стихи о вечности, о любви, о радости бытия, а Татьяну одолевают тягостные раздумья.

Что, если забрать Наташку и навсегда остаться в Больших Гореликах, в этом прекрасном уголке, вдали от суеты и шума больших городов, среди замечательных, добрых людей, которые все видят, все понимают, но умеют молчать и не ждут за свою доброту и ласку никакой платы, потому что доброта и уважение к чужой беде составляют их суть.

Наверное, из всех возможных решений это было бы самым лучшим, но как же Антиповы?! Ведь они вырастили Наташку, она дочь их сына, и не может, не имеет права Татьяна причинить им боль. Значит, самой ехать к ним?.. А кто она такая? Невестка!.. Случайный в семье человек. К тому же инвалид, калека. Ни постирать, ни полы вымыть. За самой, как за ребенком малым, нужен уход и присмотр. Не скажут ничего, не попрекнут куском хлеба, в этом сомневаться не надо, а подумать — подумают: явилась, дескать, иждивенка! Зачем, кто звал?..

Никому нет дела до ее забот и мучений. У каждого хватает своих.

Солнце поднимается к полудню, лучи его пробиваются сквозь листву, и оживает на свету полянка, делается веселой, пестрой, как детский беззаботный рисунок. Когда-то в школе и в детском доме Татьяне говорили, что у нее есть способности к рисованию. Она всегда оформляла стенгазеты, раскрашивала новогодние карнавальные маски. Может быть, она и стала бы художником, но в их городке не было специальных учебных заведений, и она поступила в медицинское училище. А теперь все, все в прошлом. И голубые мечты, и розовые надежды... А само прошлое — было ли оно? Или это долгий и тяжкий сон?.. Вот взять и уйти из жизни. Легко и просто. Освободить это маленькое, микроскопическое место, которое она занимает в мире. Не станет ее, но по-прежнему будут шуметь лес, щебетать птицы, и кто-то другой придет на эту полянку, чтобы уединиться, разобраться в своих делах...

Она огляделась и со страхом подумала о том, что в общем-то без особенного сожаления могла бы расстаться с окружающей ее красотой.

И тут услышала:

— Тетя Та-аня-я!..

«Меня, что ли, зовут?..»

И снова, уже поближе:

— Тетя Та-аня-я!..

— Я здесь! — отозвалась она.

На полянку выбежали мальчишки, заговорили наперебой, мешая друг другу:

— Скорее, тетя Таня...

— Вовка Снегирев!..

— Маманя его заревелась вся...

— Постойте, мальчики! Кто-нибудь один объясните, в чем дело?

Оказалось, что ребята ходили в Горелую балку собирать вороньи яйца — ворон там видимо-невидимо, и Вовка Снегирев, двенадцатилетний сын соседей Ивана Матвеевича, подорвался на мине.

— Дядя Ваня сказал, что вы доктор, — объяснили ребята, — и послал за вами.

Татьяна не подумала, не до того, откуда ребята знают, где ее искать.

А Вовка истекал кровью, и над ним — его положили в горнице прямо на полу, застланном домоткаными чистыми половиками, — в истерике билась мать.

— Солнышко ты мое ненаглядное!.. Сыночек мой родной!.. — причитала она, а вокруг толпились женщины, шептались, качали головами.

— Товарищи, пожалуйста, разойдитесь! — потребовала Татьяна, входя в избу. — И кто-нибудь уведите мать. Иван Матвеевич, а вы останьтесь, поможет мне. — К счастью, у нее были кое-какие медикаменты, даже шприц — выпросила в госпитале, когда выписывалась. Теперь она могла оказать мальчику хотя бы самую первую помощь.

Женщины, оглядываясь, потянулись на двор. Матвеев подхватил Вовкину мать и тоже вывел. Татьяна склонилась над раненым. У него были сильно изуродованы ноги («На противопехотную нарвался», — отметила она машинально), клочьями висело живое мясо, но кости, кажется, не повреждены. Наложила жгуты, остановила кровотечение, сделала укол, промыла, перевязала раны. К этому времени подали лошадь, запряженную в председательскую бричку, и уж само собой получилось, что сопровождать Вовку в район пришлось Татьяне. А кому же еще, ведь помощь ему могла понадобиться и в дороге.

Медпункта ни в Больших Гореликах, ни в других ближайших деревнях не было вовсе.

За возницу ехал Тимофей Петров, тот самый Троха, о котором еще в госпитале рассказывал Иван Матвеевич.

— Вы поаккуратнее, пожалуйста, — попросила его Татьяна, — чтобы не растрясло мальчика.

— Постараюсь, Татьяна Васильевна. Не впервой.

Едва отъехали километра три, снова началось кровотечение. Вовка стал синеть, пульс исчезал... Спасти его могло только переливание крови, и Татьяна решилась, поблагодарив судьбу, что у нее нулевая группа. Правда, она никогда в жизни не кололась сама и вообще боялась уколов, однако выхода не было: мальчик умирал.