От Михаила регулярно приходили письма. Свои Татьяна складывала в коробку и, замечал Захар Михалыч, перечитывала по нескольку раз.

«Значит, крепко любит, по-настоящему, — удовлетворенно думал он. — А остальное образуется...»

Нет, не всегда получалось так, как он надеялся и мечтал. Далеко не всегда. Однако Антипов все равно не терял надежды на лучшее, никогда не посчитал себя обманутым судьбой.

Характер не позволял. Да ведь и что есть судьба? Человек сам ее делает...

Вдову Михайлы Антипова с маленьким Захаркой из казенной квартиры быстренько выселили и никакой пенсии завод не назначил — десять рублей на похороны дали. В главной конторе пообещали, что на работу возьмут, однако про обещание тут же и забыли. Судиться, учили люди вдову, можно с заводом, а поди-ка посудись — это сказать легко. А на деле себе дороже выйдет и жизни, пожалуй, не хватит.

Работала по людям: стирала, убиралась, с ребятишками чужими нянчилась, тем и перебивались. Еще и бога благодарила, что совсем не оставил в несчастье. Иногда, правда, и родные чем-нибудь помогали: то обувку Захарке справят вскладчину, то покормят его. Но все без ласки, не от доброты и чистого сердца, а от жалости и чтобы не осудили, что сирота всеми заброшен.

Лет с десяти Захар сам научился подрабатывать. Зимой с мальчишками забирались подальше в лес (объездчики казенные были злы, лупили, если попадешься, нещадно), дровишки — сучья, сухостой — воровали и на рынок тащили. Где пятак, где гривенник — все матери помощь. Отца Захар почти не помнил, потому и не мучился, что сиротой растет. Многих его сверстников не обошла безотцовщина после японской войны. Но когда подрос и стал понимать побольше, решил твердо: буду кузнецом. Как отец.

Мать часто рассказывала про Антиповых — то, что сама от мужа знала, и уж иначе быть не могло, не мог Захар нарушить семейную традицию, а можно сказать — родовую. Это все равно что завещание от отца, от деда и прадеда.

Пока на завод по малолетству не брали, он нет-нет и нырнет, точно в нору, под забор — поближе к паровой кузнице. Заляжет в густом бурьяне, что вдоль ограды разросся, и глядит в небо, и слушает, как дышит огромный цех из красного кирпича. Ухают тяжелые молоты, надсадно, с перебоями, словно человек на пределе сил, а для Захара нет приятней и краше музыки, чем та, которая другим и ненавистна бывает.

«Бум, а-ах, бум, а-ах!» — ударяет молот, даже дух захватывает. А после будто передышка: «У‑уы, у‑уы...» — с присвистом, и Захар догадывается, что, значит, холостой это ход у молота.

Здесь, в бурьяне, никто не мешал ему думать о будущем, в котором все сложится хорошо и удачно, лишь бы вырасти поскорее и пойти на завод. Стать мастеровым, сравняться с теми, кто по утрам шел к главным воротам. Так ли уж счастливы и довольны жизнью эти люди, Захар пока не задумывался. Да и подсказать было некому, мать тоже мечтала об одном: когда сын пойдет на завод. С заводом связаны были и ее надежды на лучшую долю и спокойную старость. Но до старости и она не дожила: в восемнадцатом году скончалась от тифа.

В тринадцать лет, после длительных хлопот, Захара приняли на завод. Не в кузницу, нет — малолеток еще, — так что разной работы пришлось испробовать в достатке. Но едва выдавалась свободная минута, Захар мчался в кузнечный цех. Его скоро приметили, припомнили, что он сын Михайлы Антипова, говорили, что «весь в отца вышел». Это правда: лицо в кости широкое, скуластое, черты крупные, брови густые, голос басовитый, как заводской гудок, а глаза серые, большие, но не скажешь, что добрые или ласковые, Скорее, взгляд суровый и цепкий, что раз увидено — на всю жизнь. И волосы с рыжей подсветкой, никуда не денешься от этого: все Антиповы были рыжеватыми. Русские, словом, мужики, не зря же новгородская вольная кровушка в жилах текла. На ногах Захар стоял уже крепко, уверенно, даром что подросток. Не мальчишка, а именно подросток, как дерево, пустившее корни в землю надолго, но не взявшее всей силы, какая отпущена природой. Еще соки, живительные, густые, вобравшие лучшее у земли, питают кровь, чтоб после, когда станет взрослым, не упал, не свалился от малого ветра, от первой невзгоды.

Мастеровые любили Захара, делили с ним обед, принесенный из дому, не прогоняли, когда надоедал с вопросами. А ему все знать надо: и какой это инструмент, и зачем он нужен, и как пользоваться им?..

Шестнадцати лет его наконец-то взяли в кузницу учеником.

Работал старательно, с усердием, талантом от предков был наделен, и потому пять-шесть лет спустя мало кто с ним мог бы сравниться в мастерстве. «Антиповская порода», — одни с уважением, а иные и с завистью говорили о нем. Из уважения же к его высокому мастерству родные Галины Даниловой согласились отдать ее за него замуж. Она была из состоятельной семьи.

Поженились они в двадцатом году, через год родился сын, Михаил. Семья снимала небольшой флигель: комната метров пятнадцать и кухонька, вход в которую прямо со двора.

Домой Антипов возвращался усталый, выжатый до основания. Иногда казалось, что до порога не доберется, свалится. Случалось, жена упрекала, зачем, дескать, себя изводишь — деньги не стоят ни шиша, а обеды в заводской столовой всем дают, независимо кто как работает.

Не был ласков он, уж таким уродился, поэтому на упреки жены либо не отвечал вовсе — только глазищами огромными зыркнет, либо сам выговаривал:

— Баба ты, мать. Отсюда и твое низкое сознание.

— Какое сознание, — вздохнет Галина Ивановна, — когда не знаешь, чем тебя накормить! И молоко у меня пропадает, ребенок голодный...

— Не в том дело. Должна бы понимать, раз есть ты жена пролетария, а не булочница Данилова! — Это Антипов напоминал о родственнике жены, который держал хлебную лавку. — Тьфу на того, кто за деньги работает и больше ничего не видит вокруг. Растоптать и растереть!

— Бог с тобой, отец. За что же люди работают?

— За совесть за рабочую. За гордость свою.

— Гордостью сыт не будешь, — тихо и неуверенно возражала жена, но особенно спорить не смела. Перекрестится отвернувшись, чтоб муж не видел, и примется за свои хозяйственные дела.

А сам Антипов, расходясь, долго еще рассуждал и совестил жену, покуда не запутывался в словах. Потом говорил в сердцах:

— Ну тебя! Задуряешь мне голову!

Но что жена, человек свой, близкий. Однако не всем нравилось усердие Антипова и на работе. Были двадцатые годы, нэп, почему и поминал Захар Михалыч булочника Данилова. Кое-кто также из мастеровых, кому и до семнадцатого года жилось сытно, надеялся на еще большие перемены, на возврат к прошлому. А тут Антипов как раз записался в ударники. Одним из первых на заводе.

— Гляди, свернешь шею, — припугивали его. — Даром что шея у тебя здоровая.

— А мы, Антиповы, не из пугливых, — отвечал он, посмеиваясь. — Да ведь и Советская власть не даст в обиду. Она для меня старается, а я для нее. Выдюжим.

— Ну, ну... На власть надейся, а сам, гляди, не плошай.

— Не сплошаем как-нибудь.

Родственники жены тоже были недовольны им. Молчали, правда, виду не подавали, а сторониться сторонились. Прежде и на пироги позовут, и сами нет-нет заглянут в гости, а тут как отрезали...

Как-то на общем собрании в цехе заговорили о сдельной оплате. Вышел к столу президиума и Антипов.

— Сказать хочу.

— Валяй, Захар! Смелее! — поощряли его.

Всем интересно было услышать, о чем он говорить станет. Никогда раньше не выступал Антипов на собраниях.

— Вот насчет сдельной оплаты кто-то голос подал... — Он оглядел помещение поверх голов, переступил с ноги на ногу. — Не дело у нас делается. Один работает по совести, социализм строит и наперекор мировому капиталу идет, а другой лишь бы день да вечер. А честь, получается, одинаковая всем и каждому?! Надо, чтоб по работе и миска с кашей, и честь по заслугам.