— Хитренькая ты, бабушка Аня! — сказала Наташка недовольно. — Ты дальше рассказывай.

— Рассказываю, рассказываю, — улыбнулась Анна Тихоновна и продолжала, точно читала по книжке: «А в это время на Русь несметные полчища татар шли. И так подступили они к самой кузнице, и главный их начальник велел кузнецу, чтобы он всех татарских коней подковал, да чтобы на подковы невиданные. Видно, далеко прошла молва про молодого воина и невесту его Марью Игоревну. Только отвечает кузнец татарскому начальнику: «Стар я уже сделался, руки слабые, не сумею твой приказ-повеление исполнить». — «А не сумеешь, — говорит начальник грозно и кривой саблей размахивает, — голову тебе отрублю!» — «А что моя голова? — бесстрашно отвечает на это кузнец. — Не боюсь я смерти лютой, потому как свое дело на земле сделал, помирать пора...» Рассвирепел начальник и отрубил кузнецу голову. Ну вот, долго ли, коротко ли, едут по дороге счастливый молодой воин со своей драгоценной невестой, которая и не надеялась уже на спасение. Подъезжают они к тому месту, где должна кузница стоять, а на том месте ничего нет — только камень серый лежит, а на нем ящерка зеленоглазая греется... Растерялся воин, а невеста и спрашивает у него: «Где же кузнец-молодец? Или заблудился ты в чистом поле?» — «Нет, — говорит воин, — не заблудился, здесь была кузница, я хорошо помню!» И тут заржал конь златогривый, застучал копытами по усохшей земле, губами к ящерке потянулся. А она, ящерка, сверкнула глазами и юркнула под камень, словно и не бывало ее...»

— А куда же кузница делась? — сонно уже спросила Наташка.

— Татары пожгли, — вздохнув, сказала Анна Тихоновна.

— А невеста Марья Игоревна красивая была?

— Очень красивая.

— Как моя мама?

Антипов закусил губу, взял внучку на руки и понес спать. А она бормотала, засыпая:

— Моя мама красивее... Она самая-самая красивая на свете....

Вскоре после выписки Матвеев прислал Татьяне письмо.

«Здравствуй, дочка! Вот добрался я, слава богу, до дому. И рад-радешенек всему; каждому кустику, каждой травке и былинке готов низко кланяться, что они есть. А больше ничего мне и не надо. Понял я, что такое жизнь настоящая и как нужно обращаться с нею бережно и ласково. Большое это счастье, дочка, жить на земле, ходить по ней, дышать ее запахами. И потому прошу тебя, не спеши ты с решением своей дальнейшей судьбы, помни, что ты в ответе за две жизни. Самое плохое, отчего и происходят многие несчастья, от скорых решений. Потом люди страдают, мучаются от этого сомнениями, а болезнь эта, скажу тебе прямо и не таясь, не вылечивается ни докторами, ни заговорами. Так ли, мол, сделал, думает всю жизнь человек, не было бы лучше, когда б по-другому распорядился, пока можно было? А оно, глядишь, и поздно уже переделывать, потому что не восстают мертвые из земли и не ходит время назад. Ты вот что, дочка. Ты давай-ка приезжай к нам погостить. Здесь на воле обдумаешь все, у нас думается хорошо. Да и само оно увидится, как лучше и удобнее для всех, а не для одной для тебя. Хочу также сообщить тебе, что нашим Большим Гореликам повезло сильно, остались целые и в невредимости с войны, а тут тебе и лес кругом, и речка у самой деревни протекает. Речка-то наша называется Умница, и рыбы в ней сколько хошь. Хоть окунь, хоть плотва. И щука есть, и всякая другая. А леса у нас дремучие, болота опять же, так что немцы не особенно к нам и заглядывали, партизан боялись. Приезжай, не пожалеешь. Мы тебя ждем с Полиной Осиповной, и она кланяется тебе и тоже зовет приезжать. А добраться до нас совсем просто. До Старой Руссы поездом, а дальше на попутках можно, каждый объяснит и покажет, как доехать в Большие Горелики. Только ты все же сообщи, когда тронешься в путь, я тогда встречу тебя в Руссе-то. Председатель даст лошадь, не откажет. Кланяемся тебе еще низко, Иван Матвеевич и Полина Осиповна. Вот она сама хочет написать...» Дальше была приписка: «Приижжай, дочинька».

Сказать нельзя, как была Татьяна рада письму! Перечитала его раз десять, наверно, но все-таки, перечитывая, боялась найти в нем какой-то скрытый смысл, когда бывает, что люди зовут, приглашают в гости, а сами надеются между тем, что приглашение не будет принято.

Нет, нет, она вовсе не думала о Матвееве плохо, а настороженность ее и недоверчивость сохранились с детства.

После смерти матери Татьяна росла в детском доме. Из родственников у нее осталась только сестра матери. Иногда тетка навещала Таню и однажды сказала, что ей ходить трудно и что пусть лучше племянница, если разрешат, приходит к ним... В первый же выходной Татьяна и решилась навестить родственников. Пришла и сразу поняла, что здесь ее не ждали. Тетка явно растерялась и слишком уж назойливо, к месту и не к месту, повторяла: «Как я рада видеть тебя, как рада!.. Угостила, правда, чаем, а потом сказала: «Вот ночевать, девочка, у нас негде, а вечером мы уходим в гости, приглашены на день рождения...» Возвращаться рано в детский дом не хотелось и стыдно было, и Татьяна гуляла по городу. Случайно, а может и нет, она вновь очутилась возле дома, где жила тетка. В окнах горел свет...

Больше никогда она не ездила к родственникам. Все реже навещала ее и тетка.

Однако в письме Матвеева не было, разумеется, никакого скрытого смысла. Напротив, оно было добрым, откровенным, это письмо. Даже про лошадь Иван Матвеевич написал, и Татьяна окончательно решила, что прямо из госпиталя поедет к нему, а там действительно будет видно. Время покажет.

Но — легко бывает принять решение. Трудно совладать с сомнениями, которые диктуют свои условия, и Татьяна, просыпаясь среди ночи, мысленно обращалась за советом к Михаилу. Она не продолжала с ним игру в письма, просто, вспоминая, какой он был и как бы поступил, окажись на ее месте, пыталась угадать это. «Ведь ты не осудишь меня, верно? — шептала она в темноту. — По-моему, сейчас это лучший выход для всех. Я должна привыкнуть к своему положению, к самой себе. И твои родные тоже... Я обязательно напишу им с дороги. Поживу сколько-нибудь в деревне у Ивана Матвеевича, приду в себя... Он очень добрый. Значит, и Полина Осиповна такая же, иначе не бывает. Тогда бы ему не повезло, а этого не может быть! Мне обещали, что колено скоро разработается и будет свободно гнуться, только, говорит Елена Александровна, для этого нужно больше двигаться. Я стараюсь, хоть и больно... Если бы ты знал, как мне хочется увидеть Наташку, обнять ее и целовать, целовать! Но я потерплю, потому что это необходимо...»

Мысли о том, что она станет делать в деревне, как жить, Татьяне как-то не приходили в голову. О многом она сейчас старалась не задумываться, откладывая на потом, на когда-нибудь, не подозревая, что обманывает себя...

И наступил день, когда доктор Елена Александровна сообщила ей, что на завтра назначена медицинская комиссия, которая определит инвалидность.

— И поедете домой, милая! Все будет хорошо.

— Спасибо, — сказала Татьяна.

До Старой Руссы в общем-то она добралась без особенных приключений, но, правда, помог солдат-попутчик, тоже возвращавшийся из госпиталя. Он слышал, как Татьяна расспрашивала людей про поезд на Старую Руссу, и позвал с собой. Поезда, оказывается, ходили туда нерегулярно, но им повезло: поезд отправлялся через час, а еще нужно было идти на станцию Медведево — километра два.

Шли по железнодорожным путям, и Татьяна еле управлялась с костылями. Она взмокла вся от напряжения — страшно упасть, тяжело дышала, а солдат поторапливал, хотя и ему доставалось не меньше: за спиной свой вещевой мешок, в здоровой руке — ее.

— Нельзя нам опаздывать, — говорил он, умудряясь помочь Татьяне, когда приходилось перешагивать через рельсы. — Потом неизвестно сколько сидеть здесь!