— И ведь ты не устаешь провоцировать меня, — сказал он, почти касаясь губами моих губ.

Сейчас он не злился, как во время нашего поцелуя. Скорее, это было неподдельное удивление. Попытка понять, что творится в моей голове.

Такая искренняя — невозможно не отозваться.

— Все потому, что за последние полгода я влюбилась в тебя трижды, — медленно проговорила я.

Антон резко отвернулся, уткнулся лбом в мое плечо.

Сейчас убежит, как обычно.

Или психанет.

Или окатит меня холодом.

Вот только подышит немного.

Бедный мужик, если подумать. Никакого ему от меня покоя.

Хорошо бы извиниться, а потом красиво уйти в светлую даль. Стать пеной морскою. Остаться пеплом на губах.

Дать Антону уже отдохнуть от моих навязчивых приставаний.

Подождите, еще минутку только так постою, ощущая тягучую тяжесть на плече, а потом точно запрусь в своем доме и даже носа оттуда не высуну.

— Когда? — невнятно спросил он, не поднимая головы.

Очень хотелось погладить его по волосам, да минус десять. Шапки, шарфы, перчатки. До живого человека и не добраться.

— Больничная еда, «Хлеб насущный», шнурки, — перечислила я, невольно улыбаясь. Согреваясь.

— Так мало, — проговорил он растерянно.

— Ну, прости. Вот такая я жалкая.

— Ты чокнутая, — простонал Антон убежденно, а потом опять посмотрел на меня.

Вьюжная вьюга.

Замело поземкой все пути-дороги.

Этот поцелуй был совершенно иным.

Теплым-теплым.

Бережным.

Знаете это ощущение, когда ты входишь в парное сентябрьское море? И оно обволакивает тебя всю, омывает ласковыми водами?

Вот так меня целовал Антон в межзаборье — как море.

Долго-долго.

— Как сладко, — прошептала я, когда он отстранился.

— Горько, — возразил Антон и резко засмеялся. — Отравленный поцелуй Иуды.

Он смеялся — ну а я опять заплакала. Для гармонии.

Кутаясь в пеструю шаль, я ловила расплывчатые отражения в окне. Женщина, с перекинутой через плечо длинной косой, — это я. Тень, маячившая в глубине комнаты — Антон.

После того, как возня с дверным замком закончилась, а мастер ушел, Антон попросил разрешения осмотреть дом, прежде он дальше кухни и не ходил особо. На самом деле осматривать тут было нечего — две спальни, моя и бабушкина, да бывшая гостиная, где я нынче принимала клиентов. Ну и всякие кладовочки, закуточки и клетушки непонятного назначения.

Прямо сейчас он бродил по комнате для клиентов, разглядывая традиционную мордовскую вышивку на стенах, свечи, красный бархат и рукодельные пестрые половики.

— Неужели люди действительно платят за это?

Оглянувшись, я увидела, как Антон тянется к колоде на столе.

— Не трогай, — я торопливо подошла к нему, накрыла карты ладонью. — Не люблю, когда к ним прикасаются другие. Здесь, — я протанцевала пальцами по рубашке, — ответы на все мои вопросы, и ты даже не представляешь себе, чего мне стоит не заглядывать в них каждую минуту. В подростковом возрасте я вообще не принимала никаких решений, не посоветовавшись сначала с картами. Но потом… Потом стала с осторожностью гадать самой себе, ведь все равно ты не можешь его изменить. Не всегда можешь, — поправилась задумчиво, поймав внимательный взгляд Антона. — Когда заболела бабушка, я заранее знала, чем это закончится, понимаешь? Знала! Каждый день в больнице, когда я слушала назначения врачей, смотрела, как ей делают уколы и ставят капельницы, я понимала, что ничего не поможет. И все равно во мне жила глупая, слепая надежда. Сегодня мне все время хочется разложить карты на тебя, но в последний раз я увидела столько гадостей в свой адрес, что это надолго выбило меня из колеи.

— Гадостей? — повторил Антон со сложной, непонятной интонацией. Как будто он смеялся надо мной, но в то же время и соглашался. — Ты ведь всегда можешь спросить меня напрямик. Я скажу тебе все, что думаю.

— И что ты думаешь?

— Что ты очень жестока.

И снова — двойственное впечатление. В его голосе не было осуждения или злости, возможно, смирение.

— Жестока, — повторила я, шагнула к нему и прижала руку к его горлу. Не давила, просто хотела поймать слова на ощупь. Осязать, как он будет глотать свои чувства.

Антон на мгновение прикрылся ресницами, давая себе передышку, а потом снова взглянул прямо на меня.

— Жестока и эгоистична, — упрямо сказал он. — Ради собственной прихоти ты делаешь все возможное, чтобы оставить меня без семьи.

— И каково это — быть чьей-то прихотью?

Он плавно снял мою руку со своего горла, поцеловал запястье, а потом по очереди — костяшки пальцев.

— Ты красива, — произнес он, не отнимая ладони от губ, — дикой и необузданной цыганской красотой. Меня завораживает и пугает твое сумасбродство. Ты просто делаешь, что хочешь и не переживаешь о последствиях. Иногда — все чаще и чаще — я поддаюсь твоим настроениям и тоже перестаю думать о том, к какой катастрофе мы несемся.

— А что, если я — твой протест? — я погладила его губы пальцем, обвела их контур, пробежалась легонько по вечерней щетине. — Что, если ты пытаешься послать всех к черту? Что, если на самом деле ты устал решать проблемы семьи и быть для всех удобной палочкой-выручалочкой?

— И каково это — быть чьем-то протестом? — с улыбкой спросил Антон.

— Я с ума схожу, когда ты теряешь самообладание. Твоя беспомощность делает меня всемогущей. Почему-то рядом с тобой мне хочется быть жестокой и эгоистичной. Как будто я имею на это право. Особенно потому, что я не имею на это права.

— Ты ведешь себя, как мой брат.

— Господи, надеюсь, что он так не делает, — вырвалось у меня. От возмущения я схватила Антона за галстук, притянула к себе и поцеловала. Он отозвался с готовностью, без малейшей заминки.

Если короли мечей принимают какое-то решение, то больше не сомневаются и не отступают.

Где-то там, в межзаборье, Антон поцеловал меня — сам! И больше не собирался терзать меня своими метаниями. Наверняка они все еще прятались в глубине его разума, но Антон не будет их демонстрировать, как и многие другие свои эмоции.

Вот почему он целовал меня с такой уверенностью, что я невольно отступала от его напора, пока не прижалась к стене. Мигом растеряла всю свою бойкость, занервничала и поняла, что доигралась. Нельзя бесконечно дергать тигра за хвост.

Весь мой ничтожный опыт тут оказался бессилен: Алеша был чересчур расслабленно-добродушным, чтобы я познала с ним и такие грани чувственности.

— Подожди, — поддавшись острой вспышке паники, шепнула я, слабо упираясь Антону в грудь, — дай мне минутку.

Он чуть отстранился, и только тогда я услышала, как тяжело он дышит, и увидела желание в его глазах — откровенное, прямолинейное. Я даже не знала, что так вообще бывает.

Это было прекрасно, волнующе и интимно, напряженно и оглушительно.

Два грешника и обманщика, мы могли хотя бы друг с другом быть честными.

Ни о чем больше не тревожась и ни о чем не думая, я сама провела по плечам Антона, снимая его пиджак. Сама развязала его галстук. Сама расстегнула пуговицы на рубашке.

Скажите мне, вы когда-нибудь хотели кого-то до боли? До стеснения в груди? До темноты в глазах? Вы знали, что возбуждение накатывает горячими волнами, отзываясь во всем теле, даже в темечке? Вы знали, что мужчина в твоих руках вызывает такое сильное стремление его раздеть? Знали, что мне будет нужно больше обнаженности под ладонями и губами?

Знали? А мне почему не сказали? Я ведь была уверена, что секс — это что-то приятно-милое, вроде массажа.

Я понятия не имела, что он бывает таким испепеляющим.

Как будто ты отдаешь все, что у тебя есть, а взамен получаешь все, что есть у Антона. Прямой обмен сущностями, без лукавства. Близость, после которой невозможно остаться прежней, потому что в тебе что-то безвозвратно изменилось.