Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

Правительство, впрочем, понимает, что все не так радужно: страна к войне не готова, а война более чем возможна. Газеты славят мудрость власти, благодаря которой СССР еще не втянут во всемирную бойню. В конце июня подписан беспрецедентный указ Президиума Верховного Совета «О переходе на восьмичасовой рабочий день, на семидневную рабочую неделю и о запрещении самовольного ухода рабочих и служащих с предприятий и учреждений». Количество выходных уменьшилось. Прогул отныне карается не увольнением, а шестимесячными исправительными работами по месту работы с удержанием четверти зарплаты. Писатели должны помочь народу справиться с шоком от этой меры. В «Литературной газете» 30 июня почти целая полоса посвящена горячему писательскому одобрению новых мер.

«Мы готовы на жертвы, гораздо более дорогие, ради счастья и славы нашей великой страны», – пишет Федин. Первенцев говорит: «Борьба с расхлябанностью необходима». «Работать, так работать», – призывает Вирта. Чуковский красочно изображает европейских беженцев с полуголодными детьми и уверяет, что каждый европейский рабочий сейчас хотел бы оказаться в СССР: небо нашей страны показалось бы ему сказочным, потому что с него не сыплются бомбы. И работать надо для того, чтобы навсегда обезопасить страну от унижений и мук, которым подвергаются сейчас другие страны: ведь «от нас требуется в сущности очень малая жертва. Любой рабочий в Западной Европе – с каким восторгом принял бы эти наши новые условия работы, и какими легкими показались бы ему эти условия по сравнению с той каторгой, на которую его обрекает война!».

Осенью 1940-го Маршак и Чуковские, отец и дочь, работают над подготовкой нового учебника – о чем речь шла еще в начале года на совещании. Работа идет тяжело, кое-как, в октябре К. И. уговаривает Л. К. в письме: "Я верю, что мы его сделаем". Маршак и Чуковский в Москве, Лидия Корнеевна и ее подруги, подписавшиеся на эту работу, – в Ленинграде, нужна встреча, а она никак не получается, а время уходит.

Отец и дочь обмениваются письмами, где обсуждается план работы. Он дает ей подробный список поручений, излагает программу: фольклор, классика, советский материал, каждая десятая страница – юмор, ребусы и загадки. Дочь жалуется, что совсем нет хороших рассказов о деревне, о колхозах «и неизвестно даже, кому их заказать». Из письма тут и там вырезано по нескольку слов:

"О Ленине материала довольно много вырезано несколько слов.

О перелете «Родины» – есть.

О героических летчиках – Чкалове, Водопьянове – будет…"

«К вашему приезду будет ясно, что можем редактировать и пересказывать мы, а что должны пересказать вы вырезано несколько слов и что необходимо заказывать в Москве».

Из других писем, из дневников тоже вырезаны – где слово-другое, где строчка, где оторван, отрезан конец страницы. Трудно представить себе, как они сидели и крошили документы, которые – они понимали! – следовало сохранить. Чуковским свойственно было бережное отношение к письмам, альбомным записям, свидетельствам времени. К. И. старался сберечь все, что можно (дочь в юности даже негодовала – мол, ты ведь и это письмо в архиве сохранишь!). Потому письма и дневники не уничтожали целиком, а лишь вырезали опасные фрагменты.

Впрочем, в недавно опубликованном дневнике есть сердитый комментарий К. И. к вырезанным строчкам 1928 года, и касается он вовсе не политики, а просто отношений с женой. Полстраницы вырезано, подклеен другой листок, на нем приписано: «Что за безобразие, – резать чужой дневник – даже читать его и то ты не имеешь права! Неужели я должен прятать от тебя свои записи? Или ничего не писать о наших отношениях?»

Однако вырезанные строки 1940-го – совсем другая история. Какая – неясно. Умолчания, сокращения, намеки – это все понятно. Но зачем, к примеру, было вырезать строки письма Л. К., где речь шла о книге Уитмена? Нет ответа, и спросить уже некого.

Летом Лидия Корнеевна добилась приема у Гоглидзе, начальника УНКВД Ленинградской области, и потребовала у него ответа на вопрос, жив Матвей Петрович или нет, как сказал Корнею Ивановичу Ульрих в Москве. «Идите домой, – сказал Гоглидзе, – вам ответят». Через несколько дней ей и в самом деле позвонили из канцелярии Гоглидзе и сказали: ваши московские сведения о Бронштейне верны. На вопрос, где можно получить официальную бумагу о смерти мужа, ничего не ответили: повесили трубку. Хождения по инстанциям продолжались.

В конце октября К. И. пишет дочери: «Сейчас иду говорить о Бр.». Дело еще не закончено, документ о смерти Мити так и не получен, официального подверждения смерти нет. «Насчет Бр., – читаем в следующем письме. – Эти бумаги перешли к тов. Горкину, которого я вчера посетил. Он сказал, что может принять меня лишь после праздников». Снова хождения, снова просьбы, снова «ждите ответа», «придите позже».

Погибельная, могильная тишина царит в стране. Ахматова написала в этом году – вроде бы о Франции, захваченной фашистами, – «так вот, над погибшим Парижем такая теперь тишина». Оккупация Парижа не могла не стать новым горем для Ахматовой, юность которой была связана с этим городом. И Лидии Чуковской она с глубоким сочувствием говорила: «Сколько там теперь разлук!» Но в стихах-то не об одном Париже речь – если вообще о Париже:

Когда погребают эпоху,
Надгробный псалом не звучит,
Крапиве, чертополоху
Украсить ее предстоит.
И только могильщики лихо
Работают. Дело не ждет!
И тихо так, Господи, тихо,
Что слышно, как время идет.

И Лидия Корнеевна прислала Корнею Ивановичу новые стихи, где царит все та знакомая мертвая тишина:

Из зеркала смотрит, немея и тая,
И мутью безликой глядит из окна,
И дразнит далеким звоночком трамвая
Души отравительница, тишина.

«Интересно, тянет ли тебя писать стихи не о себе, не о своем душевном состоянии, а, например, на какую-нб эпическую тему, далекую от тебя. Могла бы ты переводить стихи?» – спрашивает К. И. В ответ льется страстная отповедь, которая кончается так: «Полезно, я думаю, расширять свою тему, но для этого нету другого способа, как расширить свою жизнь. Но ведь наша биография не в нашей власти. А писать о разном, не переживая разного, – этого не только я – этого и гений не может».

Нет, она не приемлет его способ жить при беде. А он не может жить иначе как отыскивая в жизни иное, не ограничиваясь бедой.

Книги и бомбы

В декабре 1940 года старшие Чуковские уехали в Кисловодск. К. И. писал детям, что делает это ради Марии Борисовны, которая там расцветает, что самому ему ехать не так уж и хочется. Он проводит много времени вместе с отдыхающим в санатории Папаниным, много пишет детям о делах – в основном о переводах, которые они готовят к печати. Переводами сына Николая и его жены Марины Корней Иванович редко был доволен: часто ловил младшее поколение на невозможных ляпах, непонимании языка, ругался в письмах, жаловался дочери Лиде – даже когда говорил ей комплименты как писателю: «Вижу же я все скверные стороны Колиного писательства, ведь меня доводят до бешенства его халтурные переводы». Отмечал и любую удачу (а удачи были), учил, советовал, помогал, правил. Заметим, что почти все рассказы о Шерлоке Холмсе известны русскому читателю в переводах Николая и Марины Чуковских под редакцией Корнея Чуковского, и переводах совсем неплохих – не в последнюю очередь благодаря редактуре.

Взялся за переводы и сам Корней Иванович: к апрелю закончил переложение для детей «Робинзона Крузо». Вышло «Высокое искусство». В очередной раз готовились к печати сказки. Начали выходить переводы Уитмена (которые сразу ему разонравились). Все это не доставляло ему большой радости. Снова писал дочери: «До сих пор чувствовал себя так худо (психически), что операция представляется мне счастьем». И сыну в те же дни: «У меня все время такая душевная боль, что о боли физической думаю с удовольствием. Беда только в том, что операция совсем не нужна. Грыжа не беспокоит меня, это такая уютная, милая, изящная, микроскопическая грыжа, что любо». Его должны были оперировать в апреле, но операцию перенесли на май из-за гриппа, Чуковский лечился в Барвихе, в мае операцию снова отложили. В мае же приехала в Москву для операции на щитовидной железе Лидия Корнеевна. Операция действительно давно назрела, но основной причиной отъезда, писала она впоследствии, стало пристальное внимание Большого дома, которому стало известно о «Софье Петровне»: Л. К. читала однажды ее друзьям, на чтение пришел кто-то незваный – и сболтнул. Люшину няню, Иду Петровну, вызывал следователь и спрашивал о «документе о 37-м». Документ был отдан на хранение давнему другу Лидии Корнеевны Исидору Гликину – тому самому, что присутствовал при первом обыске в ее квартире, когда в первый раз приходили за Митей. Однако внимание следователя становилось все более невыносимым, и из Ленинграда Чуковской пришлось уехать. Как оказалось – навсегда.

194
{"b":"98316","o":1}