В Москве он главным образом занимался редакционными делами – отдавал в печать сказку, хлопотал о публикации своей книги, книг сына и дочери. И добивался вызова сына, ради свидания с которым приехал. Телеграмма отца о приезде в Москву нашла Николая в Молотове, куда его отпустили на свидание к жене; говорить о втором отпуске подряд было почти невозможно. В конце сентября К. И. писал дочери: «Коля едет сюда. Я добился этого с неимоверным трудом. Теперь предстоит добиться его оставления в Москве. Удастся ли? Я устал до последнего изнеможения».

Лидия Либединская встретила К. И. в один из этих дней в Центральном доме литераторов; он увел ее с собой в пустую, затхлую квартиру, куда не хотел возвращаться один. Прибрали, открыли окна. Гостья варит на кухне ташкентский рис, в комнате опускают маскировочные шторы… Чуковский достает с полок книги, листает – словно здоровается, пишет Либединская.

А затем хозяин вдруг устроил гостье экзамен на знание литературы! – в каком году родился Некрасов? а Толстой? – и говорил, что «литературу надо любить по-умному». И ставил в пример Тынянова, и велел прочитать письма Тургенева, а на следующий день познакомил ее с Вильгельмом Левиком, и Левик читал свои переводы из Ронсара… «Как передать ощущение чуда, охватившее нас, когда в военной Москве, где плыли за окнами безмолвные аэростаты, а улицы и площади топорщились противотанковыми ежами, вдруг зазвучали великолепные стихи о вечности и любви!» – пишет Либединская.

А затем все трое поехали в Переделкино, где стояла воинская часть. Чуковский разволновался, понесся по аллее огромными скачками, напевая: «Вот лягушка по дорожке скачет, вытянувши ножки» – и подзадоривал: «Ну, молодежь, можете так?» Оба гостя вспоминали еще, что он забрал из библиотеки часть старых книг – Левик пишет, подарил ему английских поэтов: у меня, мол, они ничего не делают, а вы приведете их в русскую литературу. В один из этих сентябрьских дней он долго рассказывал Либединской о Блоке, вспоминая их совместный приезд в Москву незадолго до смерти поэта, – и «говорил с такой любовью и болью, словно хотел вложить в мою душу эту свою любовь и свою боль. И вложил. На всю жизнь вложил».

Наконец до Москвы добрался Николай Корнеевич, отец и сын встретились. «Счастлив до слез, что повидался с тобой – и что ты такой», – набросано в записке, оставленной где-то в доме торопящимся Корнеем Ивановичем.

Переезд семьи в Москву и общий сбор были решены отцом и сыном, осталось их подготовить – но уже 20 октября Чуковский пишет сыну из Ташкента: «Женя болен скарлатиной. У мамы аритмия сердца. Оба лежат».

Тем временем отступление прекратилось. Ход войны переломился, советские войска окружили немецкую группировку под Сталинградом.

«Ура! мы идем в наступление!»

Изменение положения на фронтах немедленно сказалось и на внутреннем политическом климате: былая растерянность ушла, и власть, временно отпустившая рычаги управления культурой, схватилась за них с новой энергией.

«Приехав в конце октября в Ташкент, Чуковский обнаружил, что книга, об издании которой „в ближайшее время“ сообщалось еще в августе, даже не уходила в производство, – рассказывает Евгений Ефимов. – Это обстоятельство, которое он объяснял задержкой рисунков В. Басовым, имело роковые последствия. Если в 1942 г. для выпуска книги достаточно было разрешения местных властей (и оно уже было), то с начала 1943 г. утверждение всех планов и книг (тем более публикуемых отделениями центральных издательств) взяло на себя непосредственно УПА ЦК ВКП(б)».

В Москву Корней Иванович и Мария Борисовна выехали только в январе, и тут Корнею Ивановичу пришлось начинать хлопоты о публикации сказки с самого начала. Заново начались и привычные уже хлопоты о вызове сына в Москву, об устройстве на новом месте его семьи, приезжающей из эвакуации.

За недолгое время отсутствия Чуковского в Москве с его сказкой, которая готовилась к печати в Детгизе, произошло что-то непонятное: ее больше никто не называл антифашистской и «превосходной» – напротив, стали именовать вредной. Борьба за ее опубликование обернулась такой же унизительной, мутной, мучительной позиционной войной, как и борьба за публикацию сказок в памятные времена изничтожения «чуковщины».

«Прежние положительные отзывы о сказке потеряли всякую силу; Чуковскому запретили читать ее по радио; Детгиз уже без недомолвок отверг ее, как политически двусмысленную, полную вредных параллелей, намеков, карикатур на любимых вождей, опошляющую борьбу советского народа», – пишет Ефимов. Сказку еще продолжали готовить к печати на периферии – в Ташкенте, в Армении, в Пензе, – однако в верхах участь ее уже была решена.

Некоторый свет на природу постигшей сказку опалы проливают опубликованные недавно воспоминания Валерия Кирпотина (впрочем, не слишком внятные и достоверные): он полагает, что причиной разноса сказки стали дошедшие до слуха Сталина сплетни. Одна – уже известная нам: Чуковский-де отговаривал Репина возвращаться в Россию. А вторая – такая потрясающе нелепая, что стоит привести ее целиком:

"Рассказывали также: Чуковский во время Первой мировой войны посетил Англию. В делегации был и Алексей Толстой. Их принимал король Георг V. Там Чуковский познакомился с премьер-министром Австралии Фишером. Чуковский сумел понравиться премьер-министру, и Фишер пригласил его с собой – посетить Австралию. Поколебавшись, Чуковский якобы сказал:

– Если бы я поехал, я бы уже не вернулся бы в Россию. Кто же возвращается в страну, где произошла революция?"

Стоит ли напоминать, что в Англии Корней Иванович был в 1916 году?

По словам Кирпотина, дело еще и в том, что «Чуковский принадлежал к переделкинской элите и потому счел само собой разумеющимся, что он должен получить Сталинскую премию за новую сказку. Он поговорил с кем надо, и детская секция, и Президиум ССП выдвинули ее в рекомендованный список… Сталинские премии присуждались в итоге лично Сталиным. Узнав, что Чуковский выдвинут, вождь рассердился. Он дал соответствующий сигнал, и сказочника всенародно начали топтать за ремесленную сказку, но не по литературным причинам, а по политическим: за то, что так отзывался о революции, за то, что отговаривал Репина вернуться в Россию».

Оставим на совести Кирпотина предоположения о том, как Чуковский добивался Сталинской премии: если чего и добивался он в это время, то не премии, а просто опубликования сказки в должном виде. Однако, судя по всему, личное участие Сталина в судьбе этого произведения несомненно. И Кирпотин, один из главных литературных функционеров в те времена и один из составителей антологии советской поэзии, для которого была отобрана сказка «Одолеем Бармалея!», безусловно, мог об этом знать.

В его воспоминаниях, опубликованных в 1997 году «Литературной газетой», говорилось, что (цитируется по комментарию Ефимова к сказке) «антологию по выходе из печати (очевидно, в феврале-марте 1943 г.) прочитал И. В. Сталин и велел выкинуть из нее несколько стихотворений разных авторов, в том числе и отрывок из последней части „Одолеем Бармалея“… Книга была уничтожена, вместо нее вышел „Сборник стихов“, где выброшенные стихи Чуковского были заменены сказками „Краденое солнце“ и „Муха-Цокотуха“».

С этого момента издательства, где Чуковский уже десять лет считался классиком, стали разговаривать с ним так же грубо и неприязненно, как и в памятные времена гонений на сказку. К. И., правда, пока полагал, что это случайность, признаков надвигающейся травли еще не видел и полагал, что ситуацию вполне возможно переломить к лучшему. "Сказка моя в Детгизе печататься будет", – кратко сообщал он дочери в Ташкент в феврале 1943 года. Дневниковая запись от 10 марта рассказывает о телефонном звонке из Детгиза: «К. И., я должна вам сообщить, что мы получили указание не издавать вашей сказки». 11 марта приехал из Ташкента председатель Союза писателей Узбекистана Хамид Алимджан – и Чуковский заносит в дневник паническую мысль: «Едет на фронт! К Рокоссовскому! Значит, узнает, что Бармалей запрещен! Значит, Бармалей и в Узбекистане не выйдет. Решил идти к Тарле – за советом».