– Ты это ты, – начала было Птица, но Чел ее перебил, он уже все решил, хотя и не был уверен, что поступает правильно.

– Пусть приходит, – сказал он и посмотрел Норе в глаза. – Передай ей, что ворота ей откроют. И шепни мне, пожалуйста, ее псевдо.

– Спасибо, – Нора ответила ему твердым взглядом, в котором не было благодарности, но зато появилось уважение. – Кто-нибудь сможет поговорить с нею в двенадцать по Гринвичу?

– У нее форс-мажор?

– Я не знаю подробностей, – покачала головой Нора. – Но думаю, что да.

– Хорошо, – согласился Чел. – В двенадцать по Гринвичу в Цитадели. Пусть спросит меня или Людвига. Один из нас будет с ней говорить. Спасибо, Нора, приходи к нам еще. Приходи просто так. Придешь?

– Приду, – кивнула Нора, вставая из-за стола. – Спасибо.

Она нагнулась к его уху и быстро, но отчетливо произнесла имя.

– Рапоза, – сказала она, выпрямилась, и пошла прочь.

"Рапоза, – повторил мысленно Чел. – Рапоза, мать твою так!"

– Проснулся? – спросила Викки, когда он открыл глаза. – Как было?

– Никак, – ответил он, нехотя, и сел в постели. Как ни странно, чувствовал он себя не просто не отдохнувшим, что было бы, в принципе, естественно, но напрочь разбитым. Разобранным на части, как любит выражаться Поль. И вот это было совсем неожиданно.

– Покатай меня на коленках! – шепотом попросила Викки и придвинулась ближе. Она была красивая, Викки Шин, и чертовски соблазнительная, и она уже давно, почти два года, была его женщиной.

"За все надо платить, – сказал он себе обреченно. – За привязанность тоже. Кто сказал?"

– Иди ко мне, – он легко, как ребенка, поднял женщину и перенес ее на себя. – Если тебе нравится лежать на камнях, то так тому и быть.

– Ха! – только и успела сказать Викки, но продолжить он ей не дал, закрыв рот поцелуем.

"Сент-Экзюпери, – неожиданно вспомнил он. – Бог ты мой! Это же было в Маленьком Принце!"

А между тем, руки его привычно действовали, как если бы были наделены собственным отдельным разумом.

"Вот именно, – подумал он, лаская кончиками пальцев ее затылок, и проводя другой рукой вдоль позвоночника. – В этом-то и суть. Из моего лексикона напрочь исчезли слова, обозначающие чувства. Разум, интеллект, а где же, помилуй мя боже, душа?"

Душа… Если, конечно, ее не придумали попы, то его душа давно уже выгорел дотла, уничтоженная ненавистью и отчаянием. О, да! На этих кострах можно было жечь не только книги.

"Но что, тогда, осталось?" – кожа у Викки была шелковистая, нежная, скрывающая под собой упругую податливую на ласки плоть, и сейчас, всего лишь секунды спустя, после того, как он коснулся губами ее губ, трудно было уже сказать, что происходит между ними на самом деле: для нее он старается или для себя?

"Я чудовище", – сказал он себе, но не почувствовал ни раскаяния, ни обиды. Такие слова давно уже ничего для него не значили. По-видимому, человек, сознательно назвавшийся Тварью, заслуживал самого пристального внимания психиатров, которым, впрочем, дорога к нему была заказана. Другое дело, что он все это прекрасно понимал и сам, знал, что с ним происходит, но не имел сил остановиться и что-либо изменить. Это, как летишь под уклон и знаешь, что впереди обрыв и полет в один конец, но падение имеет и свою собственную ценность. Оно завораживает, увлекает, и тебе уже просто все равно, что там, в конце.

Два года вместе, много это или мало? Если говорить о какой-то форме семейной жизни, наверное, немного. А если о любви?

"А что, кто-нибудь говорит о любви?"

Кайданов вышел из душевой кабинки, быстро вытерся, взглянул озабоченно в зеркало, и решил, что сегодня может еще не бриться. Как ни странно, ему это даже шло, во всяком случае, так утверждала Викки и журналы для мужчин. Он пожал плечами и, как был, то есть в чем мать родила, вышел из ванной и пошел в спальню одеваться. Викки чем-то гремела на кухне, но вряд ли готовила, во-первых, потому что делать этого не умела и не любила, а во-вторых, потому что ни он, ни она все равно никогда не завтракали. Однако одежду она ему все-таки приготовила, проявив обычную для нее заботливость.

Как ни посмотри, времени, чтобы узнать друг друга, вполне должно было хватить, однако Кайданов не был уверен, что знает Викки достаточно хорошо, а прочесть ее мысли, хотя это было бы весьма любопытно, он просто не мог. И не кантовский моральный императив был тому виной, а тот простой факт, что Викки "не сканировалась". Абсолютное мертвое пятно, причем в прямом, а не в переносном смысле. Ее и детекторы-то в обычном случае с трудом брали, но если она хотела, то становилась и вовсе невидимой для любых средств инструментальной разведки, включая фото- и видеокамеры, ну, а колдуны, не исключая Кайданова, ее присутствия не ощущали вообще.

"Человек-невидимка, – он надел трусы и стал натягивать джинсы. – Фантом… А она, она меня любит?"

Очень может быть, что и нет. Ведь вот только что стонала так, что стены, и те должны были покраснеть, а потом – без перехода и видимого напряжения – встает и идет заниматься совершенно другими делами, как если бы ничего существенного и не случилось. Такое может быть? Физиология позволяет? В принципе, да. Может. Позволяет. Но он даже не знал, если по совести, для чего она занимается с ним сексом. Потому что хочет этого сама, или потому что считает это правильным. Но правильных вещей в мире, как известно, пруд пруди: зубы, например, чистить, или чиновников убивать. Однако секс это все-таки что-то другое, не правда ли? Даже Кайданову иногда хотелось знать, что кто-то его любит по-настоящему, а не имитирует страсть. Но о Викки ничего определенного, кроме того, что они вместе уже почти два года, он сказать не мог.

Темно-синие джинсы, светло-синяя в белую полоску рубашка, серые носки и туфли, коротко стриженые темно-русые волосы, волевое "нордическое" лицо, чуть смягченное легкой небритостью… Кайданов своей внешностью остался вполне доволен, такого мужчину ни в чем предосудительном заподозрить было невозможно. Его выдавали только глаза.

"Но глаза можно прикрыть очками…"

Он поправил на носу очки в тонкой серебряной оправе и, сделав усилие, заставил свои глаза приспособиться к тем трем диоптриям, которые сам себе назначил. Покрытые светозащитной пленкой стекла на свету сразу же потемнели и его "мертвый" взгляд стал совершенно незаметен.

– Какие новости? – спросил он, входя на кухню и кивая на включенный телевизор.

– Они грохнули Скорцени, – сказала Викки, оборачиваясь к нему. – Но это ночная новость. Кофе?

– Спасибо, с удовольствием, – ему совершенно не было жаль этого мудака. – Мне следует всплакнуть?

– Не знаю, – Викки налила кофе в чашку и поставила ее перед Кайдановым. – Но он был одним из нас.

– Еще он был одним из тех животных, которых почему-то называют людьми, – Кайданов закурил сигарету и отхлебнул горячего горького кофе из чашки. – И, соответственно, относился к животному миру планеты Земля… Что там произошло?

– БКА[29] разгромило штаб-квартиру НДП1 в Мекленбурге, – Викки тоже закурила и села напротив. – Скорцени был там и устроил образцово-показательный Армагеддон, вернее попробовал устроить. Но за спиной полицейских, по-видимому, находились люди из БФВ1… В новостях этого не сказали, но я так думаю.

– И среди них был кто-нибудь из ссучившихся, типа Карла, – закончил за нее Кайданов.

– Похоже на то, – кивнула она. – Погибло всего трое полицейских, а теперь по всем программам показывают лицо Скорцени и предлагают "всем, знавшим этого человека, срочно обратиться в БФВ1 или ЛФБ1", кому что удобнее.

– Тенденция, однако, – Кайданов и сам не знал, зачем он это сказал, потому что, если и существовала во всем этом какая-то тенденция, то она была известна всем и каждому, и уже не первый год. Правительства делали вид, что борются с фашистами, коммунистами, диссидентами, исламистами и прочими возмутителями спокойствия, а народ делал вид, что верит всему этому бреду, и голосовал за все более и более жестких политиков, надеясь, что когда-нибудь все это кончится.