Время.

Установить точное время оказалось проще, чем он думал. Вчера думать ему было ох как не просто. Даже если не учитывать шок возвращения, сознание было обременено сейчас необходимостью противостоять чудовищному напору до основания разрушенной физиологии. Умирающее тело тащило его вниз, норовя утопить в своей собственной агонии, так что сил на что-нибудь сверх этого почти не оставалось. Но и колдовать, не зная всех привходящих обстоятельств, он не мог. Кто знает, что здесь произошло за прошедшие годы, или, напротив, по несчастному стечению обстоятельств, происходит именно теперь?

"Знал бы прикуп, жил бы в Сочи".

Но "прикуп" был неизвестен. И узнать его можно было, только расшевелив паутину. Однако поступить так, не представляя себе, кто здесь "слушает эфир", было бы более чем опрометчиво. Поэтому магию – настоящую высшую магию – следовало оставить на потом, если это "потом" когда-нибудь наступит. А пока приходилось довольствоваться малым, то есть, применять волшбу в очень ограниченном и, соответственно, совершенно недостаточном в его нынешних обстоятельствах, объеме. И только исподтишка, совершая колоссальные усилия, чтобы маскировать даже самые тонкие вмешательства в физический мир. Но в том-то и состояла главная на данный момент проблема, что тело и душа – кто бы и что на эту тему ни говорил – отнюдь не самостоятельные сущности. Они, такими уж задумал людей Творец, неразрывно связаны. И состояние умирающего тела жестоко ограничивало даже не вполне человеческие возможности. А без возможностей и все остальное, что предстояло совершить Иакову, представлялось весьма и весьма проблематичным. Это был классический случай порочного круга, но и того, как бы можно было этот круг разорвать, в голову пока не приходило.

А со временем, в конечном итоге, все оказалось проще некуда. В подключенный к его телу монитор были встроены электронные часы.

"14.36", – значит, "вернулся" он где-то в начале третьего, о чем прибор – слава богу – никому ничего не сообщил, просто потому, что ничего "не почувствовал".

"Для начала не плохо", – решил Иаков, обдумав ситуацию.

Однако, на самом деле, это было не так. Дела его обстояли более чем скверно, потому что осторожная инспекция принадлежащих ему мощей, расставила все точки над "И" с определенностью последнего диагноза. Как выяснилось, вернулся Иаков, что называется, в последнее мгновение. Причем, последнее в самом прямом и жестоком смысле этого слова. Смерть могла наступить в любой момент, и единственное, что он мог теперь предпринять, это постараться как-нибудь протянуть до вечера. Если он все еще в Израиле, а сомневаться в этом у него не было никаких причин, то, умерев после заката, он будет сначала помещен в холодильник, что "есть гуд". И лишь назавтра… Назавтра его, естественно, похоронят, потому что так велит закон. Однако поскольку никаких родственников, которые могли бы взять эти печальные хлопоты на себя, у него, насколько знал Иаков, не имелось, не позднее ранних часов утра, больница передаст мертвое тело Хевре Кадише,[42] и уже досы[43] его земле и предадут. Во всем этом, имелся лишь один положительный момент. Если в Израиле ничего коренным образом не изменилось – ему оставалось только надеяться, что так все и обстоит – то кремация Иакову не грозила. Однако времени на то, чтобы "восстать из мертвых", у него после погребения будет в обрез. Максимум до завтрашнего вечера, и то при условии, что расчеты верны. Все остальное находилось в области неопределенности. Ни того, кто успел пройти сквозь "окно", ни того, как быстро они сориентируются и прибудут в Тель-Авив, он не знал и знать, естественно, не мог. А ведь им, если они, конечно, есть и придут, понадобится еще время, чтобы выяснить его посмертную судьбу, добраться до кладбища, и помочь выбраться из могилы. Сам он, умерев, ни на что уже способен не будет.

"Ладно, – решил Иаков, еще раз тщательно, насколько это было возможно в его состоянии, обдумав ситуацию. – Как там говорилось? Делай, что должно и надейся, что получится, как надо?"

Увы, но это было единственное, что ему теперь оставалось, и, отбросив все посторонние мысли, он включился в борьбу за выживание. Лекарства, которые поступали в кровь через капельницы, уже практически не действовали, приходилось только надеяться, что его осторожная магия все-таки чего-то да стоит.

Откат ударил их так, что Черт едва не выпустил руль. Да и всем остальным на орехи досталось. Во всяком случае, мало не показалось никому. Впрочем, все это Лиса узнала несколько позже, через минуту или две после того, как ее ударом под дых вышвырнуло из тягостного сна, где удалось наконец увидеть Некто, но где тот Лису не узнал. Сон рухнул, как огромная стеклянная витрина, расколотая автоматной очередью, и несколько долгих мгновений Лиса не понимала, где она и что с ней происходит. Только судорожно ловила распахнутым в задушенном крике ртом воздух, но тяжелый и вязкий, совершенно утративший свои свойства, он никак не желал проходить в сведенную судорогой грудь. Легкие пылали, боль накручивала кишки на шестерни своих ужасных механизмов, а Лиса, ослепшая от слез и кровавой пелены, застилавшей глаза, крутила бессмысленно головой, щерила открытый в поисках воздуха рот, и ровным счетом ничего не соображала. Только спустя время, когда сработали приторможенные сном и внезапностью атаки рефлексы, она все-таки вырвалась из смертельного захвата ужаса и, взяв себя в руки, смогла оценить ситуацию. Так что, второй и третий удары хоть и вышибли из нее дух, но насмерть не убили и сознания лишить не смогли.

Они ехали в том самом, угнанном еще во Франкфурте Опеле Франтера. Вечерело. И за окнами машины уже не мелькали сельские пейзажи Баварии, а стояли городские дома, да и шоссе успело превратиться в широкую городскую магистраль.

– Руль! Руль, твою мать! – хриплый вопль Пики окончательно вернул ее в реальность, и Лиса, рывком встав со своего места и перегнувшись вперед, сжала запястье Черта, фиксируя его руку на руле.

– Вот же адский папа, – выдохнул где-то рядом Алекс, а Опель, вильнув в последний раз, выровнялся и, заняв положенный ему ряд, плавно, и не снижая скорости, пошел вперед.

– Бывает, – дипломатично сказала Лиса, осторожно освобождая руку Черта из захвата. – Ты как?

– Уже никак, – сквозь зубы проскрежетал Черт. – Садись!

– Сажусь, – Лисе и самой было нездорово. Ее бил озноб, и в голове все еще шумело, но, судя по всему, вскоре должно было полегчать. Живи ведь тоже на нее упало немерено.

– Что это было? – спросила она, устраиваясь на сидении рядом с притихшей Пикой.

– Кто-то повторил твой франкфуртский подвиг, – угрюмо огрызнулась подруга. Ее и саму била мелкая дрожь, и по лицу катились крупные капли пота.

– Два километра на север-северо-запад, – уточнил Черт. – Не знаю, что там произошло, но наш там был только один.

– Или одна, – поправила его, не терпевшая мужского шовинизма, Лиса.

– Один, – как ни в чем, ни бывало, повторил Черт, которому плевать было на ее бабские фанаберии. – Это был мужской огонь.

"Возможно, – оценив внутренние ощущения, решила Лиса. – Возможно, но не факт. Слишком далеко".

– Силен! – простонал Алекс. – Ох, как мне плохо!

Плохо было всем, и Лисе тоже, но что здесь обсуждать? Обычное дело. Лифчик и трусы были мокрыми от пота. Колготки – хоть отжимай, а на кофточке и юбке, наверняка, проступили здоровенные пятна. Однако в голове немного прояснилось, и сердце выровняло свой бег, и начинало снова потихоньку взбираться в гору, но уже совсем по-другому. Это был вторичный эффект чудовищного по своей силе отката. Живи они сейчас получили по самое не могу. Еще чуток, и катались бы в остром приступе эйфории, как группа выехавших на прогулку наркоманов. Или не катались. И так могло случиться, выпусти Черт руль.