Финкенштрассе.

Итак, это была Финкенштрассе, и если память не дурила, Кайданов стоял сейчас совсем недалеко от Хофгартена и, следовательно, мог бы теперь воспользоваться метро. Станция Одеонплатц – "Или там два выхода?" – должна была быть где-то совсем рядом, и это было более чем удачно, потому что о такси в его нынешнем состоянии следовало забыть, но и длинный пеший переход мог оказаться ему не по силам. А вот до метро, так, во всяком случае, казалось Герману, он дойти мог. А там и ехать-то было совсем недалеко. Хотя и с пересадкой, но все-таки.

"До Роткрензеплатц… – это он вспомнил сейчас совершенно отчетливо. – А затем…"

Затем, разумеется, снова пешком до Изебургштрассе… И там… Там уже была Викки.

"Викки… "

Ну что ж, ему все-таки удалось сориентироваться, и теперь оставалось понять, хватит ли у него сил на такое путешествие. По ощущениям выходило, что вряд ли. Если честно, у Кайданова не осталось ни капли энергии. И даже о том, сколько времени он еще удержится в сознании, сказать было невозможно. По хорошему, ему следовало бы забраться сейчас в какую-нибудь темную нору и вульгарно отлежаться, а не тащиться неведомо куда и зачем по освещенному, полному чужих глаз городу. Но где было искать в центре Мюнхена эту желанную тараканью щель?

Сознание опять поплыло.

"Викки… " – выходило, что она была единственным, что еще как-то держало его на плаву. Если не для себя – он уже давно и вполне был готов к смерти – и ни для дела, которое являлось скорее привычным модус вивенди,[46] чем чем-то, что было по-настоящему дорого, то хотя бы ради нее, его "силиконовой женщины".

"Викки… " – в ушах стоял гул, перед глазами начал сгущаться липкий туман. Чувствуя, что "уходит", Герман сделал последнюю отчаянную попытку удержаться "наплаву". Превозмогая физическую слабость и начавшее овладевать им безразличие, Кайданов сунул руку в карман, нащупал мятую пачку сигарет и потянул наружу.

"Закурить… " – выуживая трясущимися пальцами сигарету, он вспомнил вдруг о ноже, который носил в ножнах на правой голени. Ножом, плюнув на то, что подумают об этом люди, обтекающие столбом стоящего посередине улицы Кайданова, можно было бы полоснуть себя по руке. Боль и кровь! Идея показалась весьма перспективной, вот только он не был уверен, что не упадет, если нагнется, чтобы достать нож.

"Боль и кровь… " – что-то шевельнулось в памяти, что-то настолько неприятное, что он почувствовал позыв к рвоте, но поползшая было снизу вверх – из желудка в горло – горькая жгучая жижа неожиданным образом подействовала на него, как нашатырь. Сознание снова прояснилось, и в этот момент за спиной Кайданова раздался громкий, полный холодного бешенства голос:

– Я что, должна тебя с собаками искать?!

Кайданов вздрогнул и непроизвольно обернулся, едва не потеряв при этом равновесие, но в то же время, ощущая, как волна – ну пусть не волна, а легкое дуновение – живи, омывает его съежившуюся от слабости душу. Перед ним, расставив свои длинные крепкие ноги, обнаженные до верхней трети бедер, и, скрестив руки на полной груди, стояла Викки.

– Ты пьян, Вальтер! – сказала она, когда их взгляды встретились. – Ты свинья! Майн гот! Какая же ты свинья!

От звука ее "стервозного" голоса и тепла, тщательно спрятанного под коркой "вечного льда", ему сразу стало лучше. Во всяком случае, пелена пропала с глаз, и Кайданов увидел, какая же она красивая, его "непробиваемая" Фрейя.[47]

– Прости, Зита, – слова, с трудом покинувшие его спекшиеся губы, вышли хриплыми и жалкими, вымученными. А живь, между тем, все шла и шла. От нее к нему. Освежая мозг, поддерживая сердце, обещая жизнь.

– Простить? – Викки шагнула к нему и, "презрительно" усмехнувшись в лицо, взяла под руку. – Там посмотрим, скотина ты эдакая. Там посмотрим. – Она крепко сжала его локоть, незаметно принимая на себя тяжесть утратившего последние силы Кайданова. – А пока пойдем, Вальтер. Перед людьми стыдно! – и решительно, но плавно, развернув "своего бесстыжего Вальтера", повела в ближайший переулок.

Ей повезло. Просто в очередной раз прихватило живот, и откат достал ее не на трассе, где все и закончилось бы, а в кабинке туалета на заправке, причем именно тогда, когда, опорожнив желудок, она потянулась за бумагой. Вот тут она свое и получила. Удар был такой силы, что напрочь выбил дыхание и едва не послал ее в нокаут. Однако сумрак беспамятства застлал глаза лишь на мгновение, и сбитое дыхание вернулось раньше, чем Дженевра потеряла сознание от недостатка кислорода. От неожиданности и боли – "электрический" разряд пробил, казалось, все нервные окончания разом – ее вырвало. Но и здесь, как ни странно, ей снова повезло. Она даже платья не запачкала, потому что как раз в этот момент летела с горшка, чисто рефлекторно развернулась лицом к полу и выставила перед собой руки. Вот руки она себе и облевала. Но это, если смотреть на вещи здраво, сущие пустяки. На скоростной трассе она, наверняка, убилась бы насмерть, а здесь, в уборной, ее никто даже не увидел. Так что на круг, все получилось даже удачно, потому что после третьей "волны", от которой полыхнул нестерпимой болью позвоночник, от "источника" пошла живь. При том так много, что даже кровь в жилах едва не закипела, и сердце бросилось искать выход из грудной клетки. Конечно, Август им про "дыхание драконов" рассказывал, но одно дело слушать Учителя, и совсем другое – пережить этот волшебный шквал наяву. А чудо, и в самом деле, было чудное, и сравнивать его было не с чем. Чудо оно потому и чудо, а иначе его назвали бы как-нибудь по-другому. Однако, как бы то ни было, но, когда через полчаса Дженевра покинула наконец туалет, чувствовала она себя просто замечательно. Так хорошо она себя здесь еще не чувствовала, и на такое – да еще так скоро – естественно, даже не рассчитывала. Но не в том суть. Главное, что внезапно организм перестал быть обузой, превратившись, как и следовало быть, в послушный инструмент, и освободил сознание от необходимости переживать вместе с ним его немощь и многочисленные недуги. И настроение изменилось. В сердце вошла удивительная, едва знакомая, легкость. Захотелось петь и танцевать, и любить кого-нибудь прямо здесь, среди машин, на сером бетоне парковки.

Впрочем, эйфория длилась недолго. Едва дойдя до своего Рено, Дженевра неожиданно остановилась и "новыми" глазами посмотрела вокруг. Окружающий мир изменился. Вернее, за считанные секунды, что шла она от уборной до машины, изменилось ее, Дженевры, видение этого мира. Адаптация окончательно завершилась, и на смену автомату, действующему согласно заложенной в него программе, пришел человек. Существо, способное не только бездумно совершать положенные ему действия, но и мыслить, и разумеется, чувствовать. Иначе что же это за человек?

Дженевра втянула ноздрями пахнущий бензином воздух и прислушалась к ощущениям. Пожалуй, это можно было назвать узнаванием, если бы, разумеется, это являлось правдой. Однако так все на самом деле и обстояло. Правда или нет, но она узнала этот воздух, этот наступающий вечер и темнеющее небо над головой, и себя саму, находящуюся сейчас и здесь, посередине огромного непознанного мира, который принадлежал теперь ей точно так же, как и всем прочим тварям господним.

"Тварь господня… "

Она возвращалась.

Она вернулась. И место, куда "вернулась" Дженевра, являлось домом.

Дом.

Понятие это, еще недавно имевшее для нее всего лишь характер некоей абстракции, сейчас не вызвало никаких возражений, даже при том, что в душе ее сосуществовали, не успев окончательно притереться, совпасть и слиться, два совершенно разных жизненных опыта, два непохожих один на другой мира, два характера, две судьбы. Впрочем, судьба у человека может быть лишь одна. И это была ее судьба. И никакой другой уже не было…