Это лицо имело имя.

Ольга открыла дверцу машины и, наклонившись, взяла с сидения все еще не початую бутылку шнапса.

"Немного алкоголя, фроляйн? Почему бы и нет?" – она свинтила металлический колпачок и сделала длинный глоток. Однако, вопреки ожиданиям, шнапс ей не понравился.

"Не мое", – она закрыла бутылку и вернула ее на место.

"Фроляйн курит? А черт его знает!" – раньше она, вроде бы, курила, но давно и недолго. Впрочем, другая она часто и с удовольствием курила толстые гаванские сигары. Однако Ольга подозревала, что в этом мире толстая и длинная сигара будет смотреться во рту у девушки более чем двусмысленно.

"Это лишнее", – решила Ольга, представив себя с черной сигарой в зубах и, распотрошив пачку "Кемела" – "А почему, кстати, именно "Кемел?" – достала из нее приторно пахнущую сигарету.

– Госпожа?! – голос принадлежал высокому крепкому парню с рыжей "шкиперской" бородкой и простоватым взглядом голубых навыкате глаз. Ольга приметила его на противоположной стороне парковочного поля, сразу как только вышла из уборной. Увидела и сразу все поняла, но решила не спешить. Подойти к ней он должен был сам.

– Госпожа?!

– Здравствуй… – она обернулась и приветливо улыбнулась, предоставляя ему представиться первым, потому что опознать бойца в его нынешнем облике, естественно, не могла.

– Антон, – ответно улыбнулся он. – Я был твоим Третьим, госпожа.

Последние слова он произнес почти шепотом и, совершенно не разжимая губ. Теперь, когда он назвался, Ольга его вспомнила. Тогда Третий – просто Третий, потому что входил в первую десятку – выглядел совершенно иначе, что, впрочем, теперь было совершенно неважно, так же как и то, как его звали там.

– Привет, Антон! – сказала Ольга. – У тебя огонька не найдется?

– Есть, – кивнул он и достал из кармана джинсов дешевую одноразовую зажигалку.

– Спасибо, – она прикурила от слабого, заметавшегося на ветру огонька и, выдохнув дым, показавшийся на вкус вполне удовлетворительным, спросила:

– А где остальные?

– Еще двое в машине, – коротко, и по-прежнему не разжимая губ, сообщил Антон. – Пятая – Катарина и Первый бета – Оскар.

"Три…" – но Ольга отчетливо ощущала четверых.

– Еще кто-то в Мюнхене, – сказал Антон, как если бы подслушал ее мысли. – Но кто, я не знаю.

– У вас есть деньги? – сейчас этот вопрос волновал Ольгу больше всего. У нее самой в сумочке оставались считанные гроши. На пару дней хватит, но на авиабилет – нет.

– Нет, – развел руками Антон (Третий так бы не поступил, но Антон уже не был Третьим). – Я на мели. Ребята тоже.

– В Мюнхене неспокойно, – сказала Ольга. – Но если мы хотим успеть, придется рискнуть.

– Как прикажешь, госпожа, – пожал плечами Антон. – Надо – рискнем. В пять тридцать пять есть рейс на Амстердам, в шесть восемнадцать – на Франкфурт, но Франкфурт, кажется, все еще закрыт. В семь ноль пять – Милан. Если вылететь любым из этих рейсов, мы успеваем в Тель-Авив до двух часов дня.

"Молодец", – мысленно похвалила Ольга. Сам догадался или кто из ребят подсказал, но все, что им нужно было теперь знать, узнал.

– Ты молодец, Антон, – сказала она вслух. – Вот от этого и будем танцевать. Кстати, меня зовут Ольга и я из Ульма.

– Очень приятно, – улыбнулся Антон. – А я из Ганновера.

– Вот и хорошо, – Ольга выбросила сигарету и посмотрела Антону в глаза. – Пришли сюда Катарину. Она поедет со мной. И сами тоже двигайтесь. Встречаемся у железнодорожного вокзала в 11 вечера.

– Мы там будем, – Антон еще раз улыбнулся и, повернувшись, пошел прочь.

"Четверо, – Ольга проводила бойца взглядом и, забравшись в Рено, завела мотор. – Совсем неплохо. Может быть нам еще повезет".

Может быть, и повезет, но Ольга на случай не рассчитывала. Она полагалась только на себя и своих людей. Остальное лирика.

– Значит, чувствую, – показалось ему, или Викки, действительно, усмехнулась?

– Угомонись, милый, – сказала она, пока Кайданов закуривал. – Какая тебе разница?

"А ведь я тогда вспомнил именно о ней…" – факт был, что и говорить, примечательный. И, как оказалось, Кайданов был рад – насколько он вообще мог сейчас испытывать эмоции – что мимолетная эта мысль, возникшая тогда в его разгромленной "откатом" голове, никуда не исчезла, не пропала, как случается, порой, даже с самыми важными и не случайными мыслями, не забылась. Получалось, что в самый последний свой час, а Кайданов тогда и впрямь считал, вернее, совершенно по-звериному чувствовал, что час именно последний, вспомнил он только Викки. К ней, ради нее – так он понимал теперь свои тогдашние мотивы – а не ради собственного спасения, собирался идти в полумертвом состоянии через весь Мюнхен. Что это могло означать, Кайданов догадывался. Не мальчик. И открытие это его удивило, но не настолько, чтобы он потерял нить рассуждений. Оставалось решить, что со всем этим теперь делать. Впрочем, от трудных вопросов Кайданов давно уже не уходил, и принимать быстрые решения научился тоже. Жизнь, как говорил кто-то из советских классиков, великая школа.

– Есть разница, – сказал он, хотя, видит бог, решение продолжать разговор далось ему непросто. – Есть. Ты ведь настояла на том, чтобы ехать со мной. Ты что-то почувствовала?

– А ты думал, что я ничего не чувствую? – вот теперь она действительно скривила губы в усмешке, и усмешка эта сказала Кайданову о многом. В том числе, и о таком, что узнать о себе оказалось крайне неприятно.

– Думал, – признался Герман, ощутивший вдруг невозможность не только лгать, но и просто обходить трудные вопросы.

Викки посмотрела на него внимательно – он даже в полумраке увидел ее глаза и оценил их выражение, впервые в жизни увидев, какой она, оказывается, может быть – и неожиданно кивнула.

– Так, – сказала она тихо. – Полагал… Может быть, я и сама в этом виновата. Ты же знаешь, я "тень", меня прочесть, если я этого не хочу, не может никто.

"Если не хочет…А я? Я-то хотел?"

– А почему ты не хотела? – вообще-то вопрос был лишний. Ответ на него Кайданов уже знал, или думал, что знает. Но все-таки спросил.

– Я думала, тебе это не нужно.

Ну что ж, она сказала правду.

"Не было нужно, вот в чем дело".

– Значит, виноват я, а не ты, – сказал он после паузы, принимая правду такой, какая есть. – Мне это действительно не было нужно.

– Не было?

– Да, – подтвердил он, поражаясь тому, что делает.

" Господи, что я творю?!" – но о сделанном сожалеть было поздно, потому что слово прозвучало, и бога он, по-видимому, вспомнил неслучайно.

"Бог есть любовь… А если в сердце не осталось ничего кроме ненависти, то, причем здесь бог?"

– А теперь?

– Когда я очнулся там, на улице, – говорить об этом было трудно, но и не говорить нельзя. – Когда я там "проснулся"… Я был никакой, Викки. Даже думать связно не мог, но… Единственный человек, о котором я вспомнил, была ты.

Викки выслушала его молча, ничего не спросила и никак его слова не прокомментировала. Она молчала долго. Смотрела на него и молчала. Молчал и он. А что еще он мог сказать?

– Я стала тебя чувствовать семь месяцев назад, – нарушила затянувшееся молчание Викки. – И… Сегодня я почувствовала тебя километров с пяти. Может быть, немного больше. Шла, как по азимуту, даже карту города в уме держала и "видела" все твои перемещения. Когда ты… Я еще в Берлине знала, что здесь что-то не так. Почувствовала опасность. Не хотела, чтобы ты ехал, но тебя ведь не переубедить. Решила, тогда уж вместе… Когда тряхнуло, я выскочила из дома, угнала машину и рванула к тебе. Потом бросила… Ты перемещался так быстро, что я за тобой не успевала. Но я тебя все-таки нашла.