Голос подал очнувшийся от внезапного нападения Анвар-табиб, который стоял за занавеской возле раненого.

— Ой-е-е!!! Турга-а-а-уды-и-и! — возопил старик таким дискантом, что его, наверное, услышали во всех уголках огромного царского дворца. — Ой-е-е-е!!! Кува-арза-а-а! Сюда-а-а-а!

Марулла наконец ранил своего противника. Тот шагнул в сторону и тут же рухнул, сраженный прилетевшим кинжалом в шею: могучая рука Араб-Шаха не промахнулась и на сей раз!

Послышался грохот бегущих ног и звон оружия. Дверь широко распахнулась.

— Стой! Зар-рублю! — преградил путь тургаудам несокрушимый Марулла-батыр.

— Это я — Куварза-онбаши[50].

— Проходи! Но только один. Иначе зарублю!

Куварза вошел, окинул поле брани быстрыми глазами, подошел к поверженным.

— Эта рожа мне незнакома, — сказал десятник, взглянув в лицо разрубленного пополам злоумышленника.

— Этого тоже не знаю, — перевернул он на спину самого стойкого из противников Ма-руллы-батыра.

— И этот не из дворцовой стражи, — посмотрел Куварза на свалившегося около ложа убийцу.

— А это кто? — подошел он к последнему. — А-а, что-о-о?! — отшатнулся десятник. — Бинбаши Ялым-бей?! Кто его так? Он что, убит?

— Не знаю, — ответил невозмутимый Марулла. — Я просто бросил его на пол. Дай-ка голову ему срублю, изменнику султана, — шагнул вперед батыр.

— Стой! Стой! Султану не мертвец нужен, а живой язык изменника, — встал на его пути Куварза-онбаши.

— Ха? — усомнился Марулла. — Мне кажется, голова его, как орех, раскололась. От такого падения жив не будешь.

Куварза склонился над своим начальником, приложил ухо к груди, прислушался. Но сказать ничего не успел.

— Внимание и повиновение! — раздалось снаружи, и в комнату вошел мурза Бахар. — Что здесь случилось?! — резко спросил сановник.

— Убийцы зарезали Араб-Шаха, — не дал никому раскрыть рта Анвар-табиб. — О-о-о! Горе мне! — запричитал он. — Что теперь повелит мой властелин Али-ан-Насир?!

Бахар хотел подойти к ложу, но Марулла-батыр заступил ему дорогу.

— Прочь, презренный! — возмутился мурза. — Эй, тургауды!

— Стой, Бахар! — встал рядом с батыром старый лекарь. — Тут распоряжается только Великий Хан Али-ан-Насир!

Сановник чуть было не лопнул от злости. Он постоял, сопя, и ушел, бросив на ходу:

— Хорошо, я позову Ослепительного.

Сам того не ведая, Бахар-мурза избежал смерти. Еще мгновение, и разящий кинжал Араб-Шаха пронзил бы его сердце. Но высокому сановнику повезло. Пока повезло...

Султан Высочайшей Орды, пьяный от радости победы над Токтамышем, от выпитого фряжского[51] вина, от жарких ласк любимой жены, спал сном праведника.

Воздушная гурия сидела у его изголовья и молча, при неверном свете колеблющегося пламени свечи смотрела дивными очами на своего господина. Строгое, красивое, обрамленное черной бородкой лицо молодого султана было безмятежным. Иногда улыбка пробегала по пунцовым губам, и грозный властелин Дешт-и Кыпча-ка становился похожим на ребенка. Таким простым и доступным Великого не видел никто и никогда. Только она, дочь эмира Мамая-беклербека, созерцала тайное.

Зейнаб едва исполнилось шестнадцать лет, но передалось ей что-то от могущественного отца: хатын[52] отличалась светлым умом и решительным характером. И любимой женой султана стала она не из-за исключительного положения своего грозного отца, а потому, что по-настоящему полюбила своего решительного и строптивого супруга. И еще, что тоже немаловажно: в отличие от своего могучего родителя, простого смертного, в жилах Зейнаб текла древняя кровь чингисидов, ибо мать ее была дочерью хана Бердибека.

Положением своим при султане хатын была довольна. Предаваясь утехам, молодой властелин намного чаще проводил время с ней, хотя в гареме его скучали еще три жены и более ста наложниц, одна прекраснее другой. А уж если Али-ан-Насир хотел ночевать в гареме, то оставался только у Зейнаб. Ибо только ей доверял султан свою жизнь и был уверен, что она никогда не предаст его и не убьет, даже по приказу своего вероломного отца...

Зейнаб смотрела на лицо возлюбленного, не решаясь обеспокоить спящего даже легким прикосновением. Она, как и ее господин, радовалась победе над Токтамышем, тревожилась за судьбу своего Али, когда во дворце оказался раненый Араб-Шах. И пока все еще в недоумении гадали, что делать, хатын отправила гонца к своей мудрой матери. Не к отцу, потому что была уверена: подозрительный эмир-беклербек прикажет просто-напросто зарезать так некстати оказавшегося в Сарае ал-Джедиде еще одного претендента на престол Дешт-и Кыпчака. Мать — а Зейнаб надеялась на это — сумеет убедить свирепого отца быть милосердным к раненому...

Али забормотал что-то во сне. Зейнаб прислушалась.

— Тумены, вперед... м... м... Взять Токтамыша... Взя...

Женщина положила тонкую ладонь на лоб повелителя. Тот улыбнулся и затих.

— Спи, о Властелин сердца моего, — прошептала она. — Я буду верным стражем твоим всю ночь.

В дверь осторожно стукнули два раза. Зей-наб вскочила, тенью скользнула к выходу, выпорхнула за штору. Перед ней стоял склоненный пополам главный евнух гарема.

— О-о, госпожа, — шепнул он испуганно. — Буди Великого. Беда. Араб-Шаха зарезали.

Другая женщина на месте Зейнаб разбудила бы весь гарем криком, но эта повела себя иначе. Она оставалась невозмутимой и даже равнодушной с виду. Правда, первый ее вопрос был задан несколько поспешно:

— Кто на страже у наших дверей?

— Верные тургауды-евнухи.

— Кто весть принес?

— Карача Бахар-мурза.

«Ворон над падалью,— подумала Зейнаб.— И тут он первый спешит сообщить о беде».

Вчера, когда Али рассказал ей о предательстве Тагир-бея, молодая женщина стала горячо убеждать возлюбленного схватить Бахара и допросить с пристрастием. Хатын была уверена: без козней хитрого сановника тут не обошлось.

Но Али был пьян, весел, добродушен.

«У страха глаза даже на макушке есть! Бахар-мурза предан мне. И-и... лучше его никто не знает о происках моих врагов и врагов твоего отца», — заявил он и запретил говорить о надоевшем...

— А как стража могла допустить убийц к ложу Араб-Шаха? — спросила Зейнаб евнуха.

— Не знаю, о...

— Ладно, я разбужу Великого...

Али-ан-Насир не так хладнокровно воспринял весть о злоумышлении во дворце.

— Убийцы могут проникнуть даже сюда, — торопливо одевался правитель Золотой Орды, не выпуская из рук кинжала. — Где моя сабля?

— Вот она, господин.

Зейнаб позвонила в колокольчик. Вбежал евнух.

— Где Саллах-Олыб? — спросил султан резко.

— Говорят, его отравили, о Вели...

— Что-о?! — остолбенел властелин.

— Я ничего не знаю, — уткнулся головой в ковер главный евнух гарема.

— Кто сторожит двери моих покоев?!

— Начальник твоих личных тургаудов Калкан-бей.

— Скажи ему, пусть позовет во дворец Сагадей-нойона с тремя сотнями самых верных мне нукеров!

Скопец ползком подался к выходу...

— Остерегайся Бахара, — шепнула Зейнаб, когда Али-ан-Насир покидал гарем.

Куварза-онбаши, как только ушел Бахар-мурза, плотно притворил дверь и сказал тихо:

— Анвар-табиб, изменник Ялым-бей жив. Его надо привести в чувство.

Лекарь подошел к злоумышленнику, наклонился, но Куварза отстранил его:

— Подожди, табиб. Я свяжу ему руки и ноги. Скорпиону нечего терять: он даже сам себя ужалить может. А султану Али-ан-Насиру он живой нужен.

Вскоре бесчувственный помощник начальника стражи дворца был связан. Анвар-табиб заставил заговорщика прийти в себя. Тот сидел прислоненный к стене, зло поводил налитыми кровью глазами и молчал. Впрочем, Куварза и задал-то преступнику всего один вопрос: