— Сколько ж злата-серебра хочешь отвалить Арапше-хану за полон русский?

— Прости, брат, — уклонился от прямого ответа воевода Боброк: сам он этого не знал, а врать не хотел. — То дела Великого Князя Московского и Владимирского Димитрия Иоанновича, а я только слуга ему. У меня никакого злата с собой нету. Видать, Москва с Ордой сама расчет произведет.

Борис Константинович не обиделся, хотя ему не все было ясно в этом деле. Например, зачем тут оказался сам хан татарский — для обмена пленных мог ведь и мурзу какого-нибудь послать. Правда, и полон такой стоил недешево... Одно князь Городецкий знал твердо: его братец Дмитрий-Фома категорически отказался платить за попавших в неволю соотечественников. Да и, похоже, совсем не деньги были нужны свирепому ордынскому военачальнику. Но что же? И Борис предложил:

— Воев у нас нынче много. Давай ночью нападем на поганых и своих силой выручим.

— Ни к чему, — возразил ему подошедший воевода Родион Ослябя. — Где сейчас тот полон, ты ведаешь? Я — нет. Ежели мы нападем на Арапшу, тогда ордынцы всех полонянников русских порубят и уйдут. А через две седмицы тот хан злобный с силой великой нагрянет на земли нижегородские. Прости, князь, но слово твое неправедно.

— Да я так, я ничего... Просто подумалось.

Боброк промолчал.

— Ждать надобно, когда посол московский приедет, — сказал Ослябя. — Тогда все и решится с полоном. И без напрасного кровопролития...

Семен Мелик примчался на взмыленном коне через три дня, к вечеру. Вместе с Боброком они расположились на отдых среди воинов московского боевого стана. Прежде чем уснуть, долго говорили о тайном.

Ночь выдалась на удивление теплой и прошла спокойно. Поутру, едва солнце показалось у края степи, к стану татарскому ускакал Родион Ослябя в сопровождении отрока, который высоко на острие копья нес белый, трепещущий от встречного ветра лоскут полотна...

Дмитрий Михайлович Боброк, князь Борис Константинович Городецкий и Семен Мелик построили дружины на берегу. Вскоре за рекой пыль закрутилась. Прискакали татары и тоже выстроились. Вернулся Родион Ослябя с отроком. Рядом с ним скакал на поджаром вороном коне всадник малого роста в простой одежде кочевого воина. Взор его был суров и властен, горбоносое лицо хмуро, глубокие складки залегли по углам плотно сжатых губ.

«Сам Арапша-хан?! — не поверил и удивился Борис Городецкий. — И не побоялся, надо же!»

— Кто Боброк? — по-татарски спросил Араб-Шах.

Родион Ослябя показал. Хан направил коня к воеводе московскому, остановился, прижал ладонь к груди, остро глянул на русса исподлобья, склонил голову. Дмитрий Михайлович почтительно ответил на приветствие и пригласил потомка Джучи-хана в крепость. Тот, не раздумывая, последовал за русским воеводой. Борис Константинович так и оставался в неведении: что же тут происходит? Он бы, например, немедленно схватил такого знатного заложника и много чего выторговал бы у ордынцев. Удивляло Городецкого князя и то, что татары на той стороне реки ведут себя смирно и, видимо, все происходящее принимают как должное.

А в горнице воеводы крепости Засечный Брод шел тайный разговор:

— Ты принес пайцзу, Боброк-коназ?

— Семен, покажи! — велел воевода.

Тот сунул руку за пазуху, вынул золотую пластину и положил ее на стол перед Араб-Шахом:

— Вот она.

Хан спокойно взял в руки знак царского достоинства в Орде, глянул только и сказал чуть дрогнувшим голосом:

— Да, это моя пайцза! Коназ-баши Димитро — мудрый правитель и честный человек, да хранит его Аллах за правду. Когда я стану Султаном Дешт-и Кыпчака, коназ Мушкафа будет осыпан моими милостями!.. А это тебе, Боброк-бей, от меня. — И хан снял со среднего пальца левой руки массивный золотой перстень с крупным изумрудом.

Воевода принял щедрый дар с подобающей благодарностью и уже хотел было напомнить собеседнику о договоре. Но тот сам предложил:

— Пошли на стену. Пока последний урусский невольник не перейдет на эту сторону реки, я сам буду твоим заложником.

Поднявшись на крепостную стену, Араб-Шах поднял над головой обе руки и резко развел их в стороны. Тотчас татарские полки расступились, и через образовавшийся проход к броду потекла густая толпа ободранных и изнуренных людей. Многие раненые повисли на плечах товарищей. Соотечественники принимали их и тут же вооружали каждого, кто способен был поднять меч или копье...

— Я звал их с собой как воинов, — задумчиво сказал Араб-Шах. — Но все они отказались. Почему? Урусы храбрые и очень стойкие батыры. Зачем же отказываться от счастья видеть чужие страны и народы, быть хозяевами над ними, без тяжелого труда добывать себе пищу и красивую одежду, ласковых и пленительных жен иметь и много рабов для блага своего? Разве не в этом счастье мужчины?

Боброк посмотрел на хана ордынского строго, ответил:

— Каждому свое. Нам чуждые страны не надобны, своей земли вдосталь. А от труда рабского хлеб больно уж горек бывает. От такой еды сила уходит и народ вырождается. Мы искони тут живем, жито растим, храбрых для битвы богатырей рождаем — в том сила и неодолимость наша!

— Нет, мне вас не понять, — буркнул Араб-Шах и замолчал.

Томительно долго текло время. А грозный ордынский полководец стоял на стене и молча глядел вдаль, покамест все невольники не оказались за стеной русских полков. На прощание сказал хан:

— Скоро вы услышите о делах моих. Пусть коназ-баши Димитро ждет послов от султана Высочайшей Орды Араб-Шах-Муззафара Гияс-лид-Дина!

— А Мамай?! — невольно вырвалось у Боброка.

— Он мой эмир. Он будет почтительно и скоро исполнять мои приказы. А если... — Араб-Шах не договорил, черкнул ребром ладони по горлу, усмехнулся зловеще и ступил на лестницу, вниз.

Перед тем как сесть на коня, хан подозвал к себе Семена Мелика, отстегнул от боевого пояса кривой дамасский меч и протянул его руссу со словами:

— Это тебе плата, хитрый Мелик-бей, за то, что ты сохранил для меня пайцзу Джучи-хана. — Засмеялся и добавил: — Если бы тогда, зимой, догнал тебя, плата была бы другой, совсем другой!

Араб-Шах лихо взлетел в седло, пришпорил карабаира и ринулся вброд.

Уже на той стороне он лихо развернулся на пятачке и высоко поднял руку.

— Алла-а, ур-рус! — громом грянули татары, поворотили коней, и через малое время только клубы пыли указывали их стремительный путь в степи.

Во всех церквах Нижнего Новгорода неистово перекликались колокола. Радость великая, горючими и счастливыми слезами политая! Из злого полона ордынского возвращаются отцы, мужья и братья.

Сам великий князь Нижегородско-Суздальский Дмитрий Константинович выехал с пышной свитой боярской встречать недавних невольников и их освободителей. А следом за князем крестный ход идет.

Навстречу им на борзых конях ехали победоносный воевода Боброк-Волынский, лихой начальник сторожевого московского полка Семен Мелик, мужественный предводитель не побежденной на реке Пьяне дружины Родион Ослябя, храбрый князь Борис Городецкий. За ними гарцевали витязи и шли пешие ратники, среди них половина — вчерашние рабы ордынцев. На телегах, в обозе, везли раненых и немощных.

На виду встречающих воинство остановилось. Военачальники, а за ними и простые ратники сошли с коней, обнажили головы. Из нижегородской великокняжеской свиты вышел в праздничной златотканой царьградской парче с крестом в руках архиепископ Нижегородский и Суздальский Дионисий в сопровождении духовенства, которые несли хоругви и святые православные иконы.

Дмитрий Боброк, Борис Городецкий и их воеводы преклонили каждый одно колено. Их ратники пали на оба. Все склонили обнаженные головы перед святынями русскими.

Дионисий сильным голосом пропел молитву во избавление православных христиан от бусурманской неволи. Ему вторил хор певчих и нестройный глас простых людей.