— Но вся Русь тогда против воли татарской встала, — заметил митрополит. — Бог не допустил несправедливости, и Тверь над Москвой не возобладала.

— Это так, — согласился Семен Мелик. — Однако ж изменник Ивашка Вельяминов доселе в стане Мамаевом сидит и в ус не дует. Козни пакостные строит Москве. Пошто эмир не выдаст нам преступника, а?

Воевода задел одно из самых больных мест в самолюбии Великого Князя...

— А вы говорите — бесчестье! — укоризненно закончил военачальник.

Дмитрий Иванович молчал. Молчал, задумчиво глядя в пространство, и Владимир Андреевич Серпуховский.

— А ты что скажешь, князь? — обратился к нему Василий Беклемиш.

— А-а? — очнулся от дум Владимир. — Я мыслю, дело болярин Беклемиш предложил. Надобно сделать еще одну пайцзу, такую, чтоб от настоящей не отличить, и передать ее Мамаю в обмен за полонянников русских.

— Благое дело — вызволить православных из полона бусурманского, — внезапно согласился с ним и Алексий.

— Ну что ж, — решил Великий Князь. — Быть посему! А кому поручим тайное дело сие?

— Есть у меня в Симоновском монастыре золотых дел мастер, — сказал митрополит. — Он поддельную пайцзу сделает — от настоящей не отличишь.

— Тут не чистое злато, а сплав какой-то, — взял в руки пластину Владимир Серпуховский. — И отблеск со светлой искринкой. Осилит ли тайну сплава умелец твой, владыка? В Сарае уж подделывали пайцзу эту, да Арапша-хан сразу отличил подделку от настоящей...

— Помыслит мастер мой, — уверенно пообещал митрополит. — Найдет сплав нужный.

— У меня тоже есть такой мастер, — обиделся Василий Беклемиш. — Я предложил, а...

— Успокойся, болярин, — оборвал его Великий Князь. — Помни, нам измены опасаться надобно...

— Что-о?! — вскипел потомок татарских мурз и схватился за рукоять кинжала.

— Сядь! — жестко приказал Дмитрий Иванович. — Никто тебя в измене не винит. Но на подворье твоем всяких глаз бывает, тоже и из самой Орды сродственники. Все они люди мирские, к соблазнам охочие. В монастыре-то надежнее тайну схоронить. В монастыре люди духовные, под Богом живут.

Василий сел, тем давая понять о своем согласии с доводами великого князя.

— Так и порешим, — обвел всех строгим взглядом Дмитрий Иванович. — Сейчас мы встретим посла от Арапши-хана. Покажем ему пайцзу и уговоримся о цене ее. А потом, владыка, я передам ее тебе. Но на седмицу, не более.

— Добро, пусть так. Мыслю, искусник мой и ранее благое дело сотворит.

— Пускай не торопится. Надобно так подделку изготовить, чтоб ни единую царапину не пропустить. И вес чтоб до малой доли золотника[98] совпал.

— Знамо дело.

— Василий, зови посла Арапши-хана!

Пока боярин выходил в подклеть, где маялся в ожидании мурза Аляутдин-мухтасиб, Дмитрий Иванович прикрыл пайцзу расшитым полотенцем.

В отличие от Мамаева посла, этот в пояс поклонился Великому Князю Московскому и Владимирскому, цветисто приветствовал митрополита всея Руси, а Семену Мелику, как давнему свому знакомцу, чуть ли не на грудь кинулся. За стол сел только после трехкратного приглашения: хитер был бывший великий карача султана Али-ан-Насира, потому и жив до сих пор в страшное междоусобное время.

— Я согласен вернуть Арапше-хану пайцзу его родовую, — без обиняков заявил Великий Князь.

Аляутдин от неожиданности привстал со своего места: он никак не ожидал, что предложение его господина будет принято так скоро.

— Только у меня одно условие, — продолжал Дмитрий Иванович.

— Я слушаю с вниманием и почтением, о Султан Урусии!

— Арапша-хан и ты вкупе с ним не должны говорить, откуда вернулась к вам эта пайцза.

— Никто о том не узнает, — решительно пообещал мухтасиб. — Мы объявим, что пайцза Джучи-хана, мир праху его, всегда покоилась на могучей груди Араб-Шах-Муззафара и никогда никуда не пропадала. Мы и сейчас говорим: «Вздорный слух враги наши распускают».

— Добро. Глянь, мурза, то ли это злато? — Великий князь сдернул с заветной пластины покрывало.

Аляутдин поспешно схватил пайцзу и жадно впился глазами в узор на ней, потом отнес подальше от лица, повертел, угадывая блеск и цвет металла, благоговейно поднес к губам и сказал дрожащим от волнения голосом:

— Это она. Это пайцза Джучи-хана.

— Хорошо. Знак сей царский будет передан Арапше-хану на пределе земли Нижегородской, на виду крепости Засечный Брод у реки Сережи. Вы передадите весь полон воеводе Боброку и вот ему, — Дмитрий Иванович указал на Семена Мелика. — Только после того, как люди русские перейдут на нашу сторону реки, вы получите заповедный знак Джучиев! — заключил великий князь и твердой рукой отобрал пайцзу у посла ордынского.

— Я согласен, — сразу погрустнел мухтасиб. — Все будет именно так, как хочешь ты, о могучий султан Урусии. Теперь мне надо срочно ехать к моему повелителю. Когда я смогу сделать это?

— Завтра в ночь тебя и твоих людей на лодии отвезут к устью Пахры-реки. Там ждут вас кони резвые и охрана богатырская, а также весь припас для дальней и скорой дороги.

— А нельзя ли днем уехать?

— Ох, килича! — рассмеялся Великий Князь. — Ты что ж, снова хочешь переведаться с мурзой Усманом и Кара-Буляком?

— Я все понял! — поспешно заявил мухта-сиб. — Ты мудрый и хитрый коназ. Делай, как знаешь. А сколь долго нам ждать пайцзу?

— Договоритесь сначала с Арапшей-ханом. Пайцза в нужное время будет там, где нами оговорено, — не счел нужным объясняться Дмитрий Иванович.

Посол Араб-Шаха встал, чтобы откланяться. Но Великий Князь Московский и Владимирский приказал подавать ужин и задержал мурзу ордынского в малой горнице до утра.

В отличие от младшего своего брата Бориса, князя Городецкого, властитель Нижегородско-Суздальской земли Дмитрий Константинович, или Дмитрий-Фома, как его звали в народе, не отличался особой храбростью и государственным умом. Ко времени позорной для руссов битвы на реке Пьяне исполнилось ему пятьдесят четыре года — возраст самый подходящий для свершения мудрых дел и поступков. Но... к этому возрасту великий князь Нижегородско-Суздальский успел дважды попасть в плен к ордынцам, и дважды его выкупал своими деньгами сердобольный купец Тарасий Новосильцев. Дмитрий-Фома радовался безмерно избавлению своему, но боярский чин пожаловал доброхоту только после того, как тот выкупил из татарской неволи украденную супругу властелина.

По примеру своего младшего по возрасту, но старшего по чину тезки и зятя — Великого Князя Московского и Владимирского Дмитрия Ивановича — начал было Дмитрий-Фома огораживать Нижний Новгород стеной белокаменной, но потянулось у него дело это на долгие годы, то есть ни шатко ни валко... Если налетала на его пределы татарская изгонная рать, «отец народа» спешно бросал своих подданных на произвол судьбы, садился в ладью, уплывал в Суздаль, древнюю свою отчину, и там отсиживался до лучших времен.

Нижегородцы же брались за топоры, мечи и копья, отбивали вражеский натиск и всегда в этом случае звали на помощь стремительного и бесстрашного полководца Бориса Городецкого. Ордынцы хорошо знали его тяжелую карающую десницу, в открытую битву с таким воеводой вступать не стремились и на быстрых конях своих улетали восвояси.

Однажды терпение нижегородцев синим пламенем взялось, и они в шею прогнали своего великого князя Дмитрия-Фому, а править княжеством призвали заступника Бориса.

Дмитрию-Фоме ничего не оставалось, как поливать слезами обиды грудь всемогущего зятя — Великого Князя Московского и Владимирского. А тот в те времена хоть и молоденек был, а понимал, что на престоле сильного Нижегородско-Суздальского княжества Московской Руси совсем не нужен своенравный и самостоятельный правитель, к тому же талантливый военачальник.