1936 Дача Бадмаева Там, где заря стоит в сияньи И в ореолах крыши все. Выходит каменное зданье На Парголовское шоссе. Ловя на окна свет багровый. Ловя фасадом пыль и грязь. Казарма с башенкой дворцовой В глухие стены уперлась. Я вспоминаю, без улыбки, Кусты малины, лавр, чебрец, Ливадии дворец негибкий И Александровский дворец. О, стиль второго Николая С его бескровной белизной! — Неопалимою сгорая В лучах заката купиной, Под грубый окрик штукатуров Стал снежным кров – и глаз привык К казарменной карикатуре На Кремль, упершийся в тупик. 1937. Сосновка Пряничный солдат Сонеты 1937 Сонет-акростих В распахнутую синь, в смятеньи голубином Соборов и церквей взметнулись купола. Едва струится путь – о, Волхов из стекла. Ведущий, меж рябин, к высоким райским кринам. Озер былинный плеск… Татарская стрела Летит в других ли днях? за охтенским ли тыном? О, да! и ты рожден былой России сыном: Друг, меж тобой и мной вся родина легла. Придет ли, наконец, великий ледоход? Его мы оба ждем, по-разному, быть может… Ты – переждешь легко. Тебе – двадцатый год. Румяный встанет день, какой еще не прожит: Оставив всех дотла, и с сердцем на лету, Вернетесь вы к боям на Волховском мосту. 1931 1. Свиносовхоз На холмике стоит Свиносовхоз. Я провела там целых три недели. Там свиньи – вы таких еще не ели! Там поросята – как бутоны роз. Кирпичный дом – мишень для майских гроз — Как часовые, обступают ели — Во все глаза глаза мои глядели: Там худший боров лошадь перерос. Ах, знает бойня Мясокомбината, В каком Йоркшире эти поросята: Уже консервы покупаю я. Там боров Митька – что, вам правды мало? — Отлично нес бы к Риму Ганнибала. А если лгу я – значит, я – свинья. 1935 2. Центрархив Ошибки былого. Зачеркнутый быт. И только сотрудники – живы. Здесь – мертвая тишь Центрархива. Обломы – шкафы. Мышью время бежит. Архивчиком был он. Внушительный вид С четвертого принял созыва. Веками он пух – и теперь он лежит. Тучнейший наш Архив Архивыч. Белее колчаковцев есть в нем листы. И дел полицейских мундиры чисты: Все в синие папки одеты. Меж венских двух стульев Тынянов сидит. Он нужные темы, как ус, теребит. А я – нумерую сонеты. 1935 3. Усыпальница Купались в молоке громоздкие царицы. Чтоб снизился объем, чтоб побелела грудь. Но, «в Бозе опочив», должно быть, в Млечный Путь Угодно им нырять… А может ангел мыться? Смолянки – далеко не красные девицы — Шептались меж собой – в чем их ошибок суть? — Что в город Бозу – рай, с дороги, завернуть: Что в Бозе сладкий сон всем трутням вечно снится. Огромный дортуар, где, сняв короны, спят Цари. И мирных снов не знавший каземат. Туристов табуны пасу я в этой «бозе». Приемля мой рассказ в весьма неполной дозе, Чуть слушают они, превозмогая сплин, Как заживо людей покоил равелин. 1935 4. Иоанн Антонович Забытыми в глуши, опальными – что время? — Расстрелянными – им удел блаженный дан — Бездомными – их тьмы! – ты грозно правишь всеми. Прообраз всей Руси – несчастный Иоанн. Мы – узники, как ты. Мы свой гражданский сан Пятнали донельзя… вредительствами ль теми? На тучный чернозем зароненное семя, Мы Марксу предпочли порочный круг дворян. Пока фарфор шел в горн и Ломоносов пел — Один из всех ты был, царевич, не у дел: В глухой квадрат стены твои глаза смотрели. Мы можем говорить и думать о расстреле. Но, горше всех других, дана нам мысль одна: Что справится без нас огромная страна. 1935 5. Павел Петрович Еще Суворов шел, походным будням рад. Был чист альпийский снег – листок для русских правил. Держался на воде, как лебедь, Приорат. Испанию кляня, иезуит лукавил. — Он – Первым был. И он, как вехи, троны ставил В покоях. Вечный принц, он правил невпопад. Во сне он муштровал запоротых солдат, — Палач и мистик, царь и раб Господень – Павел. История на нем мальтийский ставит крест. Отверг он, петушась, свой гатчинский насест: Он зодчих торопил кирпичный гроб закончить. В короне набекрень, почти сдержав кинжал Врагов, не по себе ль он траур надевал, Позируя, в сердцах, для самоучки – Тончи? |
