1935 6. Анна Иоанновна Упорна, в младших, к прошлому любовь. Перебираю имена былые: Екатерина, Анна, Анна вновь — Три Парки, прявшие судьбу России. По-царски средней бунтовала кровь: Шли конюхам все почести людские. В ярме опалы стерты бычьи выи Курляндцев: так заколосилась новь… Пал в тронном зале сумрак голубой. Здесь ночью встретилась сама с собой И умерла Императрица Анна. Он явлен, двух эпох великий стык, Войной гражданской раздвоенный лик: И тучная Россия бездыханна. 1935 7. Три Алексея Кровавым снегом мы занесены. И кровь избрала знаменем Расея. Тишайшему, должно быть, были сны О гибели второго Алексея. Как рябь отлива, отступала Свея. Был Петр велик, и горек хлеб страны, И в каземате, у сырой стены, Царевич слег, о прошлом сон лелея. Отечество! Где сыщем в мире целом Еще в утробе тронутых расстрелом, Абортом остановленных детей? Им дан в цари ребенок незабвенный, Что Дмитрию подобен, убиенный: Блаженный отрок, третий Алексей. 1935 8. Софья Алексеевна Сестра в несчастьи, разве вместе с кровью К тебе любовь изымут из меня! Стрелецкий бунт ревел в столбах огня. Но – Петр велик. И забывали Софью. Москва ль не соты черному злословью! Бразды правленья в нежный миг кляня. Литовский всадник к славе гнал коня: К Голицыну горела ты любовью. Разлуки русской необъятен снег. И монастырь тебе стал вдовий дом. И плачем выжжены глаза сухие. Могла б и я в тиши дожить свой век. Горюя о Голицыне моем: Но больше нет монастырей в России. 1935 9. Ледяной дом С прозрачных стен уют последний сполот. И гаснет факел в Доме Ледяном. Как первый снег, был смех царицы молод И сух, над коченеющим шутом. Из всех дверей повеял смертный холод — И вздрогнули, входившие с царем… Со всей России лед былого сколот. Ипатьевых давно проветрен дом. Прости, Господь, и немощь Иоанна, И Софьи скорбь, и гордый ум Петра, И Анны блажь, и Павла крест бесовский — За семь венцов, той мукой осиянных, За росный дым июльского утра, За глушь подвала, за костер Свердловска. 1935–1937 10. Сосед Господь Du Nachbar Gott, wenn ich… Rilke Чистейшие да узрят сердцем Бога. Господень взгляд – живому телу смерть. Весь мир – лишь глаз Господних поволока. Так как же мне в Его лицо смотреть? И как от Лика луч найду я впредь В своих страстях – сухих травинках стога? Часы идут. Я подожду немного. Есть час, в который можно умереть. Тепло живых – в ковчег Господень двери. Вся наша кровь – цена за откровенье. Кратчайшую себе дав рифму: плоть. Прости меня, что неуч в детской вере, Проулком лжи, задворками мышленья Я обхожу Тебя, сосед Господь. 1935 Дополнение к книге «Серебряная Рака. Стихи о Петербурге 1925–1937» Колокол св. Сампсония Он был подобен темной сливе В прозрачной зелени стены. Петровский зодчий мудро вывел Пять арок с каждой стороны. И ветер слушать хор улегся. И дождь был, верно, вспрыснуть рад Большие вязы, плиты, флоксы И церковь – Божий вертоград. Пусть спит Хрущев, еще не тронут — В честь современников моих Уж сбита тяжкая корона, Смотри, с герба Еропкиных… Раскрыта в сад двойная рама: На площади (полулуной) Чугунный Петр – хранитель храма — Впервые пост оставил свой… За город свой, за это зданье Молилась я, меж слов и дел, И, онемевший в ожиданьи, Не снятый колокол чернел. 1937 У костюмерной мастерской У костюмерной мастерской. Где куклы, маски, моль в витринах, За три квадрата от Морской Канал идет, как черный инок. Он неопрятен, крив и сир, Ему бы вечно здесь трепаться, Где банк велик и кругл, как цирк — Арена сложных операций; Где, тени надломив едва В осях чугунных полукругов, Четыре злых крылатых льва Плюют со скуки друг на друга. Где искони и навсегда — Так встала Кана в Божьем слове — Канала смешана вода С гранитным сгустком чермной крови. 1937 Сонет Люблю под шрифтом легшие леса. И реки вспять, в наследство поколеньям. И землю ту: что Божья ей роса? — Вся наша кровь ей будет удобреньем. Моим глазам седьмые небеса. Большая ниша всем моим моленьям. Тебя я пью – с каким сердцебиеньем! — С тех пор, как в узел собрана коса. Благословляю, русская земля, Кольцо границ, что нам с тобой – петля: Вся жизнь моя – одно с тобой свиданье. Казнь за тебя – невелика деньга, Но в смертный час, тащась издалека, Я не приму тебя, как подаянье. |
