Затем он говорит об ее отце. Он не умер, как утверждает свидетельница, а отбывает наказание в Сибири. Он — бывший офицер царской армии. А сама Горлова — жертва советской полицейской системы.

— Я требую, — говорит Кравченко, — чтобы она не выезжала до среды из Парижа, когда будет очная ставка ее с моими свидетелями. Я ей гарантирую жизнь до конца ее дней, если она хочет…

Мэтр Нордманн встает с места: Этот человек бросил жену с ребенком!

Председатель: О брошенном ребенке вы скажете в вашей защитительной речи!

Нордманн: Он предал женщину и свою родину!

Председатель (возвышая голос): Мэтр Нордманн, я прошу у вас слова!

Нордманн: Довольно мы слушали Кравченко!

Председатель: Мэтр Нордманн, я лишаю вас слова!

Нордманн: Я протестую!

В сильном шуме не слышно слов.

Горлова пытается «под занавес» сказать, что Кравченко «негодяй и подлец».

Кравченко кричит: «Опять грамофонная пластинка».

Мэтр Изар сияет, как и мэтр Гейцман: свидетели «Лэттр Франсэз» никого ни в чем не убедили: Нордманн и другие адвокаты противной стороны пытаются докричаться до председателя, который, рассерженный, встает и объявляет заседание закрытым.

Кравченко долгим взглядом смотрит на свою бывшую жену. Он взволнован и этого не скрывает, его волнение отчасти передалось в публику. Все встают со своих мест.

На часах — без четверти семь.

После бурных инцидентов понедельника и в ожидании очных ставок, назначенных на среду, заседание вторника, 8 февраля, было сравнительно спокойным, если не считать едва не начавшейся рукопашной между Кравченко и свидетелем Колыбаловым.

Два советских свидетеля и один ученый француз (привыкший, как он выразился, вращаться в самом лучшем обществе) заполнили день. Заседание началось в 1 ч. 30 м. дня. Один из адвокатов «Лэттр Франсэз», Матарассо, напоминает, что желание ответчиков увидеть, наконец, русскую рукопись Кравченко, до сих пор не исполнено.

Мэтр Изар отвечает, что он ее покажет тогда, когда сочтет это нужным.

Вводят свидетеля Колыбалова. Это — инженер, знавший Кравченко в СССР и бывший с ним одновременно в Америке. У него хмурое лицо, низкий лоб, тихий голос.

Специалист по трубам, Колыбалов, начинает свою речь с длинного пояснения. Он говорит о своей работе в Главтрубостали, о нормах производства, о перевыполнениях плана, об организации строительства. Такие слова, как конвейер, ревизия, цех, бригада, освоение техники, — медленно и неуклюже переводятся по-французски.

Председатель: Что вы можете сказать о Кравченко?

Колыбалов: Работал плохо. Растратил 60 000 рублей. Никогда не был директором завода, был директором несуществующего строительства. (Смех.)

Из показаний свидетеля выясняется, что Кравченко был приговорен к двум годам каторжных работ за растрату, что он, хоть и воевал, но был скоро освобожден от военной службы, так как врачи нашли у него «дефективное развитие».

Как и свидетели, выступавшие накануне, Колыбалов хочет доказать суду, во-первых, что Кравченко дезертир, во-вторых — что вся его позорная жизнь привела его логически к «гнусному концу» и, в третьих — что он был нулем и таким остался.

Мэтр Изар несколько раз вступает в спор с Нордманном. Колыбалов не понимает по-французски и нервничает.

— Держите ваши нервы в руках! — смеясь, говорит ему Кравченко.

Но очень скоро дело оборачивается серьезно.

— Это Колыбаловы виноваты в том, что тысячи инженеров были сосланы и загублены! — отвечает суду Кравченко на обвинения советского инженера. — Это круглые бездарности. Они зарабатывают теперь себе политический капитал, свидетельствуя на моем процессе. Я вас высеку. Колыбалов, вы — технический Хлестаков! Вы бездельник, вы — интеллектуальное ничтожество!

Кравченко держит в руках документ, из которого явствует, что начальство обоих, Меркулов был доволен работой Кравченко.

— Все это происходило по приказу Лазаря Кагановича, а не по приказу Колыбалова, — говорит Кравченко.

Но свидетель настаивает, что это ложь. Оба повышают голос, переводчики не поспевают за криком, адвокаты вскакивают.

— Мне наплевать на Сталина! — покрывает Кравченко своим сильным голосом голос Колыбалова. — Я всю жизнь ждал этого дня! Я в свободной Франции.

Председатель: У него некоторый темперамент.

Кравченко: Я докажу вам, что врете вы, а я говорю правду.

Следует оживленный рассказ о комиссии, которая приезжала проверять работу Главтрубостали, о подтасовке в перевыполнении плана, о наркоме Меркулове, о «растрате» (о которой все рассказано подробно в книге Кравченко), о командировках.

Колыбалов, оглушенный цифрами и фактами, стоит неподвижно и молчит. Да, Кравченко был отдан под суд, сначала ему дали два года, потом заменили на год. Он отработал его на производстве, где работая до суда, и штраф заплатил десятью процентами своего жалования.

Мэтр Изар: Вы встретились с Кравченко в Америке, вы говорите, что он был осужден по суду. Но вчера свидетель Романов нам сказал, что Кравченко никогда не был осужден по суду.

Колыбалов молчит, держа в руках фотокопию письма Меркулова с комплиментами по адресу Кравченко и его работы. Он в недоумении.

Изар: Я задаю свидетелю вопрос: на московских процессах…

Колыбалов: Какие такие процессы?

(Ему поясняют.)

Колыбалов: Я приехал по делу Кравченко и ни о чем другом говорить не буду.

Изар: Ну, конечно, в советском кодексе имеется статья 51.1. Литера С. (Статья касается оставшихся в России родных). Из-за этой статьи советские свидетели ничего и не могут сказать!

— Я тот, который уцелел, — говорит Кравченко взволнованно, — а сколько из нас погибло? И погибло из-за таких бездарностей, как вот этот! Я бы оторвал вам голову, если бы встретил вас в Париже не на процессе, а на улице. Но подождите: я вернусь в Россию и тогда вы все ответите!

Кравченко приближается все ближе к свидетелю. Жандарм быстро становится между ними обоими.

Председатель: Я прошу сказать Кравченко, чтобы он был вежливее со свидетелями. Они позже сведут свои счеты. (Смех.)

Колыбалова уводят. На его место приходит второй советский свидетель: инженер Василенко, депутат верховного совета Украины с 1938 года.

Уровень интеллигентности приблизительно тот же, что и Колыбалова, но в нем больше уверенности в себе и голос его громче.

Этому свидетелю было суждено потопить и себя, и своих единомышленников.

Началось, впрочем, все самым обыкновенным образам: была вновь пущена в ход пластинка, которая служила накануне Романову: плагиат, растрата, успех у женщин. В Америке свидетель застал однажды у Кравченко на квартире… даму!

— Назовите ее! Она завтра же будет здесь! — смеется Кравченко.

Василенко: Когда я уезжал из Америки (февраль 1944 г.), Кравченко дал мне письмо к своей матери. Он всегда производил впечатление человека, который жаждет славы, хочет быть известен повсюду. Это ему не удалось! (Продолжительный смех в публике.)

Василенко кончил свои показания и перед тем, как дать адвокатам возможность задавать ему вопросы, председатель Дюркгейм объявляет перерыв.

Журналисты и публика, выходят из душного зала. Выходит и Зинаида Горлова, находившаяся в зале между Романовым и своей спутницей, женщиной средних лет, небольшого роста, которая заявляет журналистам, что она говорит только по-французски и по-армянски, а по-русски не говорит. Принимая во внимание, что Горлова не говорит ни по-французски, ни, конечно, по-армянски, это кажется несколько невероятным.

На широкой площадке Горлова, ее спутница, Романов, Колыбалов и редакторы и адвокаты «Лэттр Франсэз» оживленно беседуют. Горлова позирует фотографам, улыбаясь. Вид у нее довольный. На ней коричневое зимнее пальто с мехом и высокая шляпа. После Кривого Рога, где она прожила свою жизнь, парижские фотографы доставляют ей удовольствие, которого она и не скрывает.