Между прочим, свидетель касается вопроса о зубной боли Кравченко во время Сталинграда. У него самого сильно болели зубы, и он не считает это пороком, о котором следует говорить громкие слова. Он рассказывает о ресторанах Москвы, об официальном черном рынке, о неравенстве жизни сановников и пролетариев, о НКВД.

Особенное впечатление производит на суд его рассказ о том, что в России нельзя слушать заграничное радио, даже союзное, но только советское, для чего всюду устроены громкоговорители.

— Русский народ сражался за свою родину, а не за режим! — восклицает Муанэ.

У французских летчиков не было отпусков, они не имели права ездить в Москву, они с трудом установили отношения с местным населением. Россия — страна привилегий. Есть вагоны топленые и нетопленые. Когда французский летчик сказал советским комиссарам, что в нетопленом вагоне едут женщины и что их надо бы перевести в топленый, ему ничего не ответили.

Муанэ: Я видел, как страдал русский народ. Я видел 80 000 русских, которые были убиты немцами…

Вюрмсер (патетически): Мы с вами не забудем немецких зверств!

(Увы, это было сказано так театрально, что зал ответил Вюрмсеру смехом).

Муанэ проводит параллель между тем, как принимали французских летчиков в России, и как в Англии, Черчилль и Иден посетили их и разговаривали с ними. В России никто никогда не видел высокопоставленных лиц.

— Мы видели грубость. Мы слышали ругательства, которым нет равных во французском языке.

Председатель: Может быть, переводчик нам их скажет? (Смех).

Мэтр Гейцман: Может ли свидетель переписываться со своими друзьями, советскими летчиками?

Муанэ: Конечно, нет. Я писал много раз, но не получил ответа.

Гейцман: Странно! Морган пишет и получает ответы. Суд оценит эту разницу.

Морган: Я переписываюсь, и сколько угодно!

Гейцман: Предатель ли Кравченко, по вашему?

Муанэ: Я думаю, нет. Тут говорилось о том, что он дал интервью, когда еще шла война. Но мы все знаем, что Кашен подписал афишу, которая была расклеена при немцах.

Вюрмсер: Скажите еще, что это мы подожгли рейхстаг!

Муанэ: Ведь Торэз сделал еще хуже. Он уехал в Россию, когда Россия была экономическим союзником Германии. Это была коллаборация.

Гейцман: Когда вы сражались с немецкими аэропланами, они были наполнены советским бензином.

Муанэ: Это все знают.

Мэтр Нордманн пытается доказать, что некоторые члены эскадрильи «Норманди-Неман» думают иначе, чем свидетель.

Мэтр Гейцман: Есть мнения, а есть факты.

Инженер Франциск Борнэ — фигура знакомая. Это тот человек, который прожил в России с 1909 года по 1947, и, вернувшись, написал книгу, которая была издана издательством Плон.

Он рассказывает свою жизнь и работу в СССР.

Адвокаты «Лэттр Франсэз» стараются подловить его на противоречиях. Они пытаются доказать суду, что Борнэ был заключен в советскую тюрьму потому, что в душе предпочитал Петэна генералу де Голлю.

Борнэ не отвечает на это, но ведет подробный и основательный рассказ о своей работе в Магнитогорске, об арестованных поляках, о ссылках в Сибирь, о трудовых лагерях, о чистке инженеров.

Адвокат «Лэттр Франсэз»: У вас остались близкие в России? Вы с ними переписываетесь?

Борнэ: О, нет!

Адвокат «Л. Ф.»: Что с ними будет после ваших показаний на этом процессе?

Борнэ: У меня с ними давно все кончено.

Он рассказывает о голоде, который был так же силен в 1939 году, как и в 1946 (колхозники мешали муку с древесной корой), о произволе.

— Полковник Маркье, который свидетельствовал здесь на прошлой неделе, был в России тогда же, когда и я. Он объявил однажды, что арестованных французов больше в Советском Союзе нет. Мы об этом прочли в концлагере. (Смех в зале.)

Нордманн и другие адвокаты ответчиков напоминают свидетелю, что в 1925 году он просился в партию, но его не приняли. Затем они читают письмо некоего г. Рибара, который в свое время устроил доклад, на котором, якобы, разбил все положения Борнэ.

На этом показания Борнэ кончаются.

Показания Ольги Марченко взволновали весь зал.

В пестром платочке, с круглым лицом, певучим голосом она рассказала о том, как советская власть раскулачивала крестьян. Кулаками были признаны крестьяне, имевшие (как Марченко) одну корову и две лошади. Тюрьма, ссылка, издевательство, выселение, разлука с близкими — Ольга Марченко все это прошла и обо всем подробно и необычайно красочно рассказала.

— Мы своими чубами платили за все, — сказала она. — Когда меня из дому гнали, я на колени пала перед председателем совета и просила его о милости… Я на восьмом месяце была. Дал бы родить в родном доме!

Но председатель совета сам пришел к ней в дом:

— Мы заставим вас любить нас, — сказал он, сев за стол и наливая себе принесенную водку. — Это было издевательство над моей душой!

Мэтр Блюмель задает Ольге Марченко, видимо, давно обдуманный вопрос:

— А на каком языке прочла свидетельница книгу Кравченко?

Свидетельница смотрит на него серьезно:

— Дети мои научились по-английски. Они и перевели мне главу о коллективизации. Мы с мужем плакали, когда они нам читали ее, так все правдиво в ней описано.

В том же роде показывал и Семен Марченко. Их две истории могли бы составить два законченных рассказа: тракторист, в серебряных очках и вышитой рубашке, он степенно, медленно и основательно повествовал о том, как расправлялась власть с «кулаками».

Адвокаты ответчиков несколько раз пытались ставить свои вопросы, когда Марченко попали в Германию? Кто их вывез? Куда именно? На все это, спокойно, почти равнодушно, ничуть не смущаясь публики, фотографов, переводчиков, муж и жена Марченко отвечали с достоинством и серьезностью, которые произвели на публику большое впечатление.

После допроса супругов Марченко начинается допрос инженера Кизило. Заседание закрывается в 6 час. 45 мин.

Продолжение допроса Кизило во вторник.

Вторник, 1 февраля, пятый день процесса, был снова днем показаний свидетелей Кравченко. В течение шести часов зал Дворца Правосудия слушал показания людей, испытавших в течение многих лет то, что западному человеку, живущему в условиях свободы демократического режима, почти невозможно себе представить.

Из сотен тысяч «перемещенных лиц» Кравченко сумел выбрать людей, горячих патриотов своей родины, на основании фактов, с цифрами, датами и именами в руках, пришедших рассказать французскому суду о русской жизни. Все они были — на высоте!

Дельно, точно, спокойно, отчетливо рассказывали они и о голоде времен коллективизации, и о ссылках в Сибирь, и о советско-германском союзе, и о неравенства классов — о страшной, горькой доле целой страны каторжан.

Ответчики и их адвокаты, ставя свои вопросы, старались уличить депортированных немцами людей в коллаборации, в том, что они вольно выехали в Германию при приближении красной армии. Но чем больше ставились вопросы, тем яснее становилось, что за каждым свидетелем — стоит правда, о которой они говорят так, как могут говорить только люди с абсолютно чистой совестью.

Зал еще более полон, чем был все эти дни. Среди публики — несколько послов, знаменитые французские писатели (слух был, что в зале находится Андрэ Жид).

В 1 час дня заседание начинается с допроса свидетеля Кизило, начавшего давать свои показания накануне, в седьмом часу вечера.

Красивый человек, с умным, энергичным лицом, Кизило год тому назад излечился от туберкулеза, которым болел, вследствие испытанных мучений в подвалах НКВД. Он рассказывает подробно о пытках, которым подвергался после того, как его обвинили в бухаринско-троцкистской ереси, о том, как в камере, рассчитанной на 24 человека, помещалось 136 заключенных, которые могли только стоять, а если ложились, то им отмерялось место спичками.