В 1937 году сам Калинин говорил о добродетелях доносительства (цитата). Знаете ли вы, что такое 58-я статья? Это статья о контрреволюции не только на деле, но и в мыслях.

Мэтр Изар рассказывает суду пространно о том, что такое суд в России, и почему советский режим есть полицейский режим. Он говорит о «тройке», об ОСО: он показывает суду подлинные документы — протоколы обысков и арестов; говорит о том, что НКВД само ведет следствие. Он поясняет французам весь механизм полицейской системы СССР.

Председатель Дюркгейм слушает его очень внимательно, как и судьи. Прокурор не спускает с него глаз.

— Вот как в России! — восклицает мэтр Изар. — А г. Морган говорит, что это государство — как все другие.

С первых же слов о лагерях, мэтр Изар упоминает о решении ООН обратить внимание на изучение принудительного труда в СССР. Но он снова повторяет, что не судит режим, а лишь доказывает, что Кравченко в своей книге писал правду. Он приводит цифры населения в России, говорит, что сосланные считаются в переписи, что официально Украина во время голода потеряла 4 000 000 жителей. Он рассказывает о размерах лагерей и показывает суду бумажные деньги, которые ходят внутри лагеря и выпускаются лагерным начальством.

— Это фараоны и рабы! — восклицает он, — и всю эту документацию я передаю суду с показаниями Пасечника, Антонова, Жебита и г-жи Нейман.

В этой стране возможна выдача национал-социалистам (со всеми документами, удостоверяющими их личность) таких людей, как коммунистка Нейман и венгерский еврей Блох. И в этой стране Кравченко не хотел и не мог больше жить!

Доказав, что Кравченко в Америке не был военнообязанным и, следовательно, никогда не был дезертиром, мэтр Изар напоминает, как именно Кравченко бежал из закупочной комиссии.

«Лэттр Франсэз» обвиняют его в измене не только за книгу, но и за интервью, данное в 1944 г. Это интервью, писала газета, есть интервью «Геббельса, Дарлана, Лаваля и Кравченко». Но и «Паризер Цейтунг», и «Фелькиш Беобахтер» цитировали Черчилля и де Голля, стремясь разъединить союзников, и факт цитирования этими газетами Кравченко, по мнению Изара, не означает ничего. Он напоминает, что Кравченко отказался сказать «Нью Йорк Таймсу» что-либо о военно-экономическом положении СССР и никогда не говорил о сепаратном мире с Германией, а, наоборот, желал продолжения войны и победы над немцами.

Он говорил и против СССР, но как он говорил, и что он ставил в вину своей родине? Во-первых, он говорил о Коминтерне, о возрождении его, — и в этом он оказался пророком. Во-вторых, он говорил о Польше, которую СССР заберет после войны и сделает своим сателлитом. В третьих — о все растущем империализме СССР — и это тоже оказалось правдой. В четвертых — о том, что СССР будет готовиться к третьей войне, о попытках его укрепиться в Италии и Австрии, и в пятых — он говорил об освобождении народов России.

Он говорил об иллюзорности близкого мира и уважал общие цели союзников. Ему говорят: «вы должны были подождать!» Но ждать он не мог: он ждал и так 7 месяцев, когда был в Америке; в апреле 1944 года он понимал, что война выиграна, и он спасал мир. И Франции в то время было полезно услышать его предупреждения о хрупкости этого наступающего мира…

— Мы видели здесь, — продолжает мэтр Изар, — все тот же «экип», тесную группу: ответчики, адвокаты, свидетели. Почему не пришли свидетельствовать за вас ваши беспартийные сотрудники из «Л. Ф.»? Они бросили вас! Вы оказались одни! А было время, интересы компартии и Франции совпадали, — это было во время резистанса, и даже цели СССР в то время совпадали с целями французов. Но теперь все изменилось. Ваши цели — не цели Франции. И вы не можете говорить от имени всей страны.

Вспомнив Ленина и его отношение к войне 1914 года, вспомнив Ромэна Роллана в ту же эпоху, мэтр Изар переходит к измене Торэза, которая для него есть пример непревзойденного предательства.

— Пьер Кот сказал, что предательство, это, когда человек бросает службу во время войны, остается в чужой стране и делает соответственную декларацию. Он думал, что говорит это о Кравченко! Но Кравченко бросил штатскую службу, остался в союзной стране и сделал декларацию, в которой заявил, что желает помочь Америке продолжать войну. Торэз же бросил военную службу, бежал в страну, которая была в союзе с нашим врагом и помогала ей, и в своей декларации (декабрь 1939 и март 1940 гг.) требовал мира с Гитлером во что бы то ни стало. Кто же из них предатель?

— Что же это за страна, которая прежних палачей Бухенвальда и Равенсбрука назначает на высокие полицейские посты в Восточную Пруссию? — спрашивает мэтр Изар, цитируя французскую газету, орган комбатантов. — Что это за страна, в которой, когда ее атакуешь, а то и просто критикуешь, ты уже преступник? Что это за люди, ее слуги, которые кидаются словом «предатель» во все стороны (читает): «Шуман, Мок, Мейер — предатели». (Не антисемиты ли вы? Это звучит, право, несколько странно!). «Леон Блюм — предатель!»… Блюмель! Ваш бывший друг назван вашими нынешними друзьями — предателем. Что вы скажете на это? (Блюмель молча разводит руками). Коммунист Куртад грозит социалистам, что народ когда-нибудь «расправится с ними, как с Петковым»… Или еще вот, в «Литературной газете», в Москве, о председателе Дюркгейме сказано, что он — ханжа. У меня десятки газет и журналов, и всюду — одно: «предатель, предатель, измена, доллары, подкуп»… И о Поле Низане вы сказали, что он «предатель», потому что этот честный коммунист не захотел принять германо-советского пакта!

Кравченко своей книгой нам показал, что это за методы, и откуда они идут. Эти методы теперь мы видим в коммунистической партии Франции. О, как много хотели вы сказать на этом процессе, но вы только противоречили себе и не сказали ничего. Пресса ваша была день ото дня грубее.

Я прошу суд: не давайте им выйти сухими из воды! Накажите их по всей строгости наших законов, которыми мы дорожим, потому что в них залог нашей свободы. Они тоже пользуются этой свободой, но еще немного, и у нас установится диктатура диффамации.

Я прошу, я требую самого строгого наказания. Они пачкали человека, они пачкали его дело.

Он указал нам на страшную действительность, в которой живет его родина.

И если он выбрал свободу, то и свобода выбрала его, чтобы он защитил ее правое дело!

В понедельник, 14 марта, в 3 часа дня, начались речи адвокатов ответчиков. Их четверо: мэтры Брюгье, Матарассо, Блюмель и Нордманн. Каждый взял себе особую тему.

Молодой член компартии, Брюгье, который собирается выставить свою кандидатуру на будущих кантональных выборах, изучил жизнь и деятельность Кравченко в целом; Матарассо посвятил себя изучению рукописи; Блюмель предупредил, что будет говорить об измене, как таковой, и Нордманн — для которого приготовлен весь день среды (шесть часов) — будет громить Кравченко за клевету и разоблачать ложь его книги.

Пока что говорил один лишь Брюгье.

Когда он кончил (при полупустом зале) свою унылую, монотонную и совершено бессодержательную речь, выяснилось, что на скамье адвокатов «Лэттр Франсэз» — всего один Блюмель. Нордманн — болен, а Матарассо, бывший в начале заседания, исчез.

На вопрос председателя, нельзя ли вызвать спешно Матарассо, который, по расписанию, должен выступить, Блюмель заявил, что это невозможно.

Поэтому заседание, начавшееся позже обычного, окончилось ранее обычного, — в шесть часов.

Надо сказать правду: многие спали или дремали, и жандармы, которых вместо десяти обычных, было всего два, ходили и будили публику, так как для благолепия суда спать в зале запрещается. Места для публики были на две трети пусты и войти мог всякий с улицы — настолько слаб был в этот день контроль. Этому способствовало, конечно, и то обстоятельство, что сам Кравченко отсутствовал: не понимая французского языка, он не счел нужным слушать усыпительную речь Брюгье, из которой бы все равно ничего не понял.