Председатель: Следователь или полиция?

Мэтр Гейцман объясняет, что это в России делает судебный следователь. Лебедя предупредили, что, если он будет упорствовать, жена его также будет арестована. Тогда он бумагу подписал, даже не прочтя ее.

В марте 1939 года состоялся суд. Военный трибунал Харьковского округа вынес приговор: расстрелять.

Председатель: За что же?

Лебедь: Ни за что. Вынесли приговор по статьям 54–11, 54-7 и 54-8 — участие в контрреволюционных организациях, попытке свергнуть советскую власть, вредительство.

Далее свидетель переходит к рассказу о своем тюремном сидении, о болезнях, о паразитах. В один прекрасный день трибунал пересмотрел свое решение и постановил выпустить Лебедя, но тем не менее он все оставался сидеть. Несмотря на полную реабилитацию, он был выпущен только в мае 1941 г., за месяц до войны, совершенно больным:

Мэтр Изар: Вот какой суд в СССР!

Мэтр Нордманн: Но-но, не преувеличивайте!

Мэтр Изар: Это не мы преувеличиваем, это НКВД преувеличивает, по-моему!

Мэтр Гейцман просит свидетеля рассказать о голоде на Украине.

Лебедь: В 1932—33 гг. я состоял членом «эпидемической тройки». (Движение в зале.) Мы работали в Славянске по борьбе с тифом. Ежедневно убирали трупы из вагонов, с улиц, с путей, в это время государство начало продавать хлеб в свободных государственных лавках: по карточкам он стоил 70 коп. кило, а в этих лавках 2 р. 80 к. Люди умирали иногда в очередях.

Внезапно председатель обращается в сторону ответчиков:

— Почему вы все время смеетесь? Это, наконец, несносно! Все это не смешно. Я устаю смотреть на вас. Перестаньте смеяться.

Мэтр Матарассо начинает задавать вопросы: когда свидетель ехал в Германию? Что делал во время оккупации? Что делал в Германии?

Лебедь: Так голодал, что ходил в поле и выкапывал морковь…

Мэтр Изар: Он коллаборировал морковью!

Мэтр Нордманн: Он не вернулся в СССР!

Мэтр Изар: Если бы он вернулся, то он не был бы здесь.

Лебедь: Я прошел четыре контрольных комиссии, из них последнюю — в присутствии советских делегатов. Я ни на какие инсинуации гг. адвокатов отвечать не буду. Благоволите обратиться в эти комиссии. Не желаю отвечать этому НКВД (показывает рукой на мэтра Нордманна и др.)

Мэтр Нордманн: Мы не НКВД. Он нас оскорбляет.

Мэтр Изар: Ничуть. Вы и есть НКВД. От кого, как не от вас, узнало советское правительство о свидетеле Антонове? Вы — полицейские осведомители.

Начинается сильный шум. Все кричат одновременно.

Кравченко неподвижно следит за спором адвокатов.

Мэтры Гейцман и Изар нападают на своих противников, те пытаются возражать.

Председатель требует тишины.

Допрос Лебедя закончен.

Г. Ланг, выступавший уже свидетелем со стороны «Лэттр Франсэз», председатель союза комбатантов (пленных и сосланных), коммунист, находящийся в зале, просит слова. Он выхолит к барьеру и сообщает суду, что имеется три рода Ди-Пи: первые сидели в лагерях смерти, вторые — вывезенные на трудовые работы и третьи — коллаборанты. По его мнению, все русские свидетели, показывавшие за Кравченко, принадлежат к третьей группе.

Мэтр Гейцман: Мне написали несколько писем бывшие пленные и сосланные. Выходит, что вы вовсе не председатель… И вообще не имеете никакого права говорить от имени комбатантов.

Г. Ланг, заявив, что в его организации насчитывается 8 000 000 членов, оскорбленный, возвращается на свое место.

К свидетельскому барьеру выходит некто Иарелли, почтенных лет француз, рекомендующий себя «репрезентан де коммерс». Живой, с красочными жестами, с речью, пересыпанной словами «арго», он сообщает, что всю жизнь был учеником Ленина, Троцкого и Плеханова, знал революционеров еще до первой войны, когда они готовились перевернуть мир.

— Я не какой-нибудь правый, — говорит он, — и я умею говорить по-русски.

Осенью 1944 года ему случилось познакомиться в Экс-ан-Прованс с одной красноармейской частью. У него перебывало около ста русских в доме. Все — молодцы ребята, называли его «папашей», и он их очень любил. Одно его удивляло, никто из них не хотел ехать домой!

— Я им говорю, господин председатель, что же это вы, а? А они мне: не выдавайте, папаша, нельзя ли как-нибудь у вас, во Франции, устроиться. Ах, ты черт! Вот так история…

В публике — хохот и его едва слышно, но он не смущается и повышает голос.

— Когда я узнал, что вот его (показывает на Кравченко) критикуют, я сейчас же решил: надо выступить. Книга — первый сорт. Красноармейцы именно такое и рассказывали. Я — старый революционер, работал для красных испанцев. Но в России жить нельзя. Это каждому дураку ясно.

Председатель его отпускает и объявляет перерыв.

После перерыва слово предоставляется женщине, еще молодой, небольшого роста, говорящей по-немецки. Это — немецкая коммунистка, вдова погибшего в России Гейнца Неймана, члена германского Политбюро и члена (до войны) Коминтерна.

Ее свидетельство было выслушано залом с напряженным вниманием, и надо сказать правду: это свидетельство стоило десяти лет антикоммунистической пропаганды!

Г-жа Нейман живет сейчас в Стокгольме. Она писательница. В 1921—26 гг. она была членом германского комсомола, с 1926 по 1937 г. состояла членом германской компартии. До 1931 года ее муж состоял членом Коминтерна, затем за уклоны был отстранен. Уклон его заключался в том, что он готов был вести с Гитлером любую борьбу, Сталин же требовал бороться с Гитлером только на «идеологическом» фронте. «Если Германия будет национал-социалистической, — говорил Сталин, — то Европа ею займется и нас оставит в покое».

Нейман и его жена были сначала посланы в Испанию, затем эмигрировали из Германии в Швейцарию. Отсюда они были высланы и очутились в Москве в 1935 году. Они жили там, как в тюрьме. За ними следили. Муж ее был на подозрении, считался непокорным.

В 1936 году его вызвал в Коминтерн и допросил Дмитров, тогдашний секретарь Коминтерна. Ему предложили написать книгу, в которой он бы признал все свои ошибки, но он отказался.

В 1937 году Нейман был арестован. Только через восемь месяцев жена его узнала, что он находится на Лубянке. Но она его не видела и больше никогда о нем не слыхала. Саму ее арестовали в 1938 г. Она рассказывает о ночных допросах, о сестре Уншлихта, о чтении приговора (пять лет лагеря), о поездке в Казахстан.

— Я увидела лагерь. Он был величиной с две Дании, — говорит она. — Я подала жалобу. За это меня посадили в специальный отдел, где было еще строже.

Мэтр Блюмель (адвокат «Л. Ф.», единственный — не коммунист, член социалистической партии, бывший директор кабинета Леона Блюма): Это был вовсе не лагерь. Это была просто ссылка. Как может лагерь быть таким большим? Но г-жа Нейман объясняет, что, хотя не было стен, но была стража, нельзя было общаться, нельзя было выходить дальше, чем за полкилометра. Она подробно рассказывает о четырех разных кухнях лагеря — одним готовилась еда получше, другим похуже; о трудовых нагрузках, о карцерах.

Наконец, наступил январь 1940 года. По советско-германскому пакту всех германских подданных советы обязались вернуть Германии. За нею приехали, вместе с другими женщинами она попала на пересылочный пункт, где ее одели во все новое, хорошо накормили и даже парикмахер причесал ее. После этого 30 человек были посажены в вагон. Поезд тронулся. Они не могли поверить, что едут в Германию, где каждому из них угрожали репрессии.

На границе они увидели первых «эс-эсов».

Немецкий рабочий, ехавший с ними, приговоренный заочно немецким судом за принадлежность к компартии, и венгерский еврей отказались перейти границу. Их силой потащили через мост. Они были немедленно застрелены немцами. Когда по листу вызывали фамилии, сказали: не может быть, что вы жена Неймана. Вы просто агент Коминтерна. Она немедленно была отвезена в Равенсбрук, где просидела до апреля 1945 года.