— Хороша пышеничка!

«А может, материальная заинтересованность движет? Чем больше поработаешь — больше заработаешь?»

«Нет, это радость труда, без нее человек не может жить на земле. И труд этот еще желаннее, еще радостнее, если вознаграждается таким вот урожаем», — заключил свои мысли Уфимцев.

И погода для уборки нынче на редкость хороша: дни стоят солнечные, ночи ясные. По утрам иногда выпадают росы, они задерживают начало работ, но ненадолго.

Перед началом уборки, посоветовавшись с Поповым и со Стенниковой, Уфимцев решил не косить овес на сено, а оставить дозревать на зерно, не доводя об этом до сведения управления. Сена и заложенного силоса хватало с лихвой на зимовку скота, и овес — пусть наполовину — возместит потребность хозяйства в зернофураже, а это уже в какой-то мере выход из создавшегося положения.

Вселяла надежду и картошка, посаженная в Шалашах: кусты ее так ныне разрослись, закрыв землю плотным темно-зеленым ковром, что ее хватит не только на корм хрюшкам, но останется и для продажи — плана сдачи государству колхоз не имел. А продать картошку — это хорошие деньги!

Радостное настроение Уфимцева, переполнявшее его в первые дни уборки, неожиданно омрачилось. Выяснилось, что колхоз не в состоянии выполнять график хлебосдачи, хотя на токах скопилось много зерна. Присланные из райцентра пять автомашин пришлось поставить на вывозку зерна из-под комбайнов, свои машины не оправлялись.

Но не только график хлебосдачи омрачал настроение Уфимцева. Сегодня его потрясло известие, что Груня Васькова ушла от мужа, приехала жить к отцу.

Еще утром поведение вездесущей, всезнающей тети Маши обеспокоило его. Обычно словоохотливая, она за завтраком была молчалива, насуплена и не глядела на Уфимцева. Он не стал расспрашивать, что с ней, — торопился, попил чаю и ушел.

И лишь в конторе колхоза Стенникова, подавая чековую книжку на подпись, открыла причину недовольства тети Маши.

— Аграфена Трофимовна в Большие Поляны вернулась.

— Как вернулась? — недопонял Уфимцев. — Кто сказал?

— Сама видела. У отца живет. И дочка с ней... Говорят, разошлась с Васьковым.

Новость, сообщенная Стенниковой, ошарашила его. «Зачем это она? С какой стати?» Он не сразу пришел в себя, сидел, держа в руках раскрытую чековую книжку, позабыв о ней. Лишь взглянув на Стенникову, увидев в ее глазах любопытство, взял себя в руки.

— Для чего вы мне это рассказываете?

— Чтобы знали, — уклончиво ответила Стенникова. — Может, и пригодится... Все-таки нашей колхозницей была.

Уфимцев понял, какую цель преследовала Анна Ивановна: предупредить его сейчас, чтобы не растерялся в другом месте, когда узнает о поступке Груни. Видимо, тоже слышала про сплетню. Он нахмурился.

— Ни к чему мне это знать.

Но он сказал неправду. Что бы ни делал сегодня Уфимцев, где бы ни находился, возвращение Груни в Большие Поляны не выходило из его головы...

Он выехал к полю, где работали Семечкин и Федотов. Солнце уже садилось, в его свете виднелись кучки желтой соломы, идущий вдоль валков комбайн, за которым плыло подсвеченное облачко пыли.

Навстречу Уфимцеву шла груженная зерном машина, тяжело покачивая бортами. Шофер, высунув голову из кабины, улыбаясь и блестя зубами, крикнул ему что-то похожее на «попался» или «сломался» — Уфимцев не понял, — машина прошумела мимо.

«Что там случилось?» — встревожился он, вглядываясь в поле. Поле было узкое, и в том конце, возле колочка, он увидел второй комбайн, над которым не вилась пыль. «Стоит... Неужели авария?»

Он свернул с дороги и поехал вдоль валков, где только что прошла машина. Еще издали он увидел голубой берет Попова. Подъехав ближе, узнал комбайн Семечкина. Сам Пашка сидел на кучке соломы, курил, сбив кепку на затылок, Попов стоял рядом. А в стороне, у соломокопнителя, топорщилась фигура Тетеркина. «Безусловно, авария. Пашка зря стоять не будет, не тот человек».

— Что стряслось? — крикнул он, заглушив мотоцикл.

— Хомяка поймали, — ответил Попов и посмотрел на Тетеркина.

Тот стоял к ним спиной, засунув руки в карманы длиннополого пиджака. Широкие шаровары юбкой висели на нем, скрывая ботинки.

— Какого хомяка? — не понял Уфимцев. Он оставил мотоцикл, подошел к Попову. — Почему стоите? Сломалось что-нибудь?

— У Никанора Павловича совесть сломалась.

— Да говори ты толком, черт возьми! — рассвирепел Уфимцев. — Сейчас не время шутить.

— Тетеркина с зерном поймали, — сказал Семечкин, как будто о чем-то обычном, и, плюнув на цигарку, отбросил ее в сторону.

— Как... поймали? — удивился Уфимцев, посмотрел на спину Тетеркина. Он вспомнил встреченного им шофера, его улыбку и слова, среди которых, он теперь понял, было слово «попался». — Рассказывай, агроном.

Он только сейчас разглядел, как взвинчен Попов, как у него дрожали руки, когда он совал расческу, не попадая ею в грудной карман.

— Я еще вчера заметил, когда Тетеркин домой поехал, что-то у него штаны разбухли, — сказал Попов, намного успокоившись. — Он каждый вечер в село ночевать ездит, здесь ему, видите ли, условий нет... Сегодня тоже собрался ехать с попутной машиной, я хлоп его по карману, а там зерно. И в другом кармане зерно... Во какие карманы пошил, — и Попов показал руками, какие это были большие карманы, — в каждый по три килограмма пшеницы уходит.

— Зачем зря говорить, — с возмущением ответил Тетеркин, поворачиваясь к ним; Уфимцев увидел, как он до черноты загорел за дни уборки. — Я же объяснил: случайно насыпалось. Ведь целый день лажу по комбайну, зерно из бункера спущаю, где-то и насыплется, не только в карман... Разве углядишь? А ты: поймали, поймали... Я на тебя в суд подам за клевету.

— Да ты что, Никанор Павлович? — засмеялся Семечкин. — Ведь сам только что говорил, взял немного для курей, куры оголодали. Чего ты крутишься? Раз попался, отвечай. Вон она, пшеничка-то, из твоих карманов.

Действительно, около комбайна земля была густо усеяна зерном.

«Попался! И на чем?» Что-то шевельнулось в груди Уфимцева — злорадное, мстительное: за бунт в мастерской, происшедший по наущению Тетеркина; за жену его, которую он выпустил, чтобы сорвать собрание. Но Уфимцев подавил в себе это непрошеное чувство. Тут требовалось иное, но что, он еще не решил.

— Надо составить акт, Георгий Арсентьевич, — предложил Попов. — Я подпишусь, Семечкин, шофер — он тоже был при этом. И акт направить в прокуратуру.

И тут случилось неожиданное: Тетеркин сморщил лицо, хныкнул и вдруг заплакал.

— Как вы... разве я... мне... — говорил он, захлебываясь словами, размазывая грязь по щекам.

Попов уставился на Тетеркина в удивлении.

— Хватит, Никанор Павлович, разыгрывать спектакли, — сказал Уфимцев, и Тетеркин сразу перестал хныкать. — Актов никаких не надо, так должен понять, запомнить на всю жизнь... Слышишь, товарищ Тетеркин? Вот мы трое знаем о твоем поступке, но пока будем молчать. Но если ты еще что-нибудь позволишь... Ты понял меня?

Вот и наказание: пусть помнит о сегодняшнем дне. Это будет лучшим предостережением на будущее.

Тетеркин стоял безмолвно, будто не слышал, что говорил Уфимцев, разглядывал свои перепачканные соляркой руки.

— С комбайна его придется снять, оставлять нельзя...

— А куда меня? — опросил Тетеркин. Он вытер полой пиджака лицо и, как будто не он сейчас плакал, смотрел со злой ненавистью на председателя колхоза. — Я без работы не могу. Мне пить-есть надо. Семью кормить.

Как хотелось Уфимцеву послать его к черту! Но этого нельзя было делать, если уж решился замолчать его поступок.

— Иди к Векшину, — сказал он. Ему противило с ним говорить. — Векшин что-нибудь найдет.

Тетеркин тут же повернулся и, ни слова не говоря, пошел, шурша шароварами по стерне.

— Зря вы его к Векшину, — сказал Попов. — Это называется — щуку бросить в реку.

— Ничего, — успокоил его Уфимцев. — Он теперь притихнет...

Телефон вот уже две минуты звонил не переставая. Уфимцев вышел в коридор, включил свет, снял трубку. В трубке еще бурчало, а когда стихло, голос телефонистки оказал ему: