Но когда Груня окликнула его и когда разговаривала с ним, он с удивлением отметил про себя, что вновь волнуется, как и прежде, при виде ее, и тоска, которую он опять обнаружил в ее глазах, вновь смутила его. Видимо, было в Груне что-то такое, что невольно будило воспоминания, будоражило душу. Обескуражила ее просьба, — он подумал, не поведет ли это к новым сплетням, не повлияет ли на сближение с Аней? Но, поразмыслив, дал согласие — нельзя отказать человеку в праве работать. За себя же он теперь был спокоен, а недоброй людской молвы решил не бояться; памятуя пословицу: все минется — правда останется...

В один из пасмурных осенних дней Уфимцев ехал в Шалаши. Карий меринок не спеша шлепал по грязи, не мешал ему думать. А думал он о том, как создать в Шалашах обозно-щепной цех, где бы гнули обод и полозья, делали сани и колеса и другую хозяйственную мелочь, — так было здесь до войны. Еще сохранились бревенчатые мастерские, парильни, круги для гнутья обода, сохранился даже дощатый навес, где стояла механическая пила; самой пилы и движка к ней нет, но достать можно, это дело не сложное. Главное — нет людей, в этом камень преткновения.

Когда между голых вершин деревьев открылась шиферная крыша свинофермы и до Шалашей оставалось не больше полукилометра ему встретилась подвода — в телеге, запряженной парой припотевших лошадей, сидели три мужика. Телега поравнялась, он без труда узнал в них бывших шалашовских колхозников, ныне рабочих лесничества, приезжавших к нему весной по поводу своих заколоченных домов. И бородач Кобельков, который кричал ему, чтобы он не зарился на его дом, был в числе их.

Увидев Уфимцева, бородач, правивший лошадьми, вскричал: «Тпруу-у!» — и первым снял шапку, здороваясь с председателем колхоза.

— Мы к вашей милости, — крикнул он.

Уфимцев придержал мерина, подождал, когда мужики, сойдя с телеги, подойдут к нему.

— В чем дело? — спросил он их грубовато, наперед зная, что других разговоров, как о домах, у них не будет. А тут он не отступит, дома не отдаст. Разве по суду, и то, как повернется дело: дома-то бесхозные уже пятнадцать лет.

— Да вот нарошно ехали к вам, — начал бородач Кобельков, сморкаясь и обтирая ладонью бороду. Уфимцев заметил, что он чем-то смущен, не глядит прямо на него, а все куда-то в сторону. «Чего он так? Уж не за прошлую ли ругань стыдится?» — удивился Уфимцев.

— Говорите, что надо? Только покороче, у меня времени для балачки нет. Если опять о домах...

— Да не о домах, Егор Арсентьевич, — перебил его второй мужик. — Совсем не о домах.

Уфимцев не знал этого мужика, даже не помнил фамилии, просто он запомнился ему по тому, как дотошно толковал в прошлый приезд законы, ссылался на разные статьи и постановления правительства; Уфимцев даже подумал тогда, не переодетый ли это юрист, нанятый домовладельцами, но его разубедили, сказав, что он — коренной шалашовец.

— А в чем тогда?

— Слышали мы, будто вы на зарплату переходите. Ну не то, что зарплата, — мужик помялся немного, — закон вам этого не дозволяет, а, как бы сказать, твердая оплата трудодня. Конечно, исходя из доходов, из соответствующей наличности, но и независимо, — что выработал — тебе твердая ставка. И, как полагается, хлеб для пропитания.

— Кто это вам сказал? — спросил Уфимцев, пораженный таким началом разговора.

— Товарищ Шумаков, председатель нашего Совета, — охотно ответил мужик. — Был у нас на днях, подробно объяснил, что и как и какие на этот счет имеются указания сверху. На вашем колхозе примеры производил. — Мужик замолчал, уставился на председателя, дожидаясь ответа. Ждали ответа и другие мужики. Уфимцев недоумевал, что за нужда пришла им знать об оплате в колхозе.

— Твердой оплаты у нас пока нет, выдаем аванс, — ответил он. — За нынешний год, думаем, обойдется по два рубля. А с нового года перейдем на твердую денежную оплату — три рубля за трудодень.

Мужики обрадованно закивали головами, заулыбались, бородач даже полез пятерней в затылок по старой русской привычке.

— Три рубля — это деньги, парень, — сказал он. — Не скоро найдешь, на полу не валяются.

— Ну-к, что ж? В других местах и не так еще плотят, — возразил младший из мужиков.

— В других местах, — передразнил его бородач. — А тут — дома... Знаешь ли ты, почем рубль ныне стоит?

Мерин нетерпеливо переступал с ноги на ногу, его манило близкое жилье. Уфимцеву тоже не терпелось ехать, не терять зря времени.

— А вам к чему это знать? — не удержался он спросить мужиков.

— Как — к чему? — удивился мужик-законник. — Говорится, рыба ищет где глубже, человек — где лучше.

И тут Уфимцеву пришла в голову мысль, которой он не мог сразу поверить. С трудом сдерживая волнение, он бросил вожжи, повернулся к мужику, сдвинул кепку на затылок.

— Погоди... Кстати, как тебя зовут?

— Путенихин. Гордей Иванович Путенихин.

— Фу, черт! — выругался Уфимцев. — И верно, Путенихин, вспомнил теперь. — Он вылез из ходка, подошел к мужикам, натужно улыбаясь, еще не веря себе. — Если я правильно понял, Гордей Иванович, вы не прочь вернуться в колхоз?

— Правильно понял, Егор Арсентьевич, правильно! — вскричал Путенихин, радуясь тому, как просто все получилось, без лишней трепотни. — Раз твердая оплата будет, какой может быть вопрос? К себе в колхоз пойдем, нам в чужие края не с руки, не те годы... Примете, чай, не откажете?

Теперь пришла очередь радоваться Уфимцеву: вот и люди для обозного цеха! Да еще какие люди: прежние довоенные мастера. «Рыба ищет где глубже», — вспомнились ему слова Путенихина. «Вот бы сейчас сюда Пастухова, — подумалось ему, — ткнул бы носом, как кошку в мокрое место... Материальная заинтересованность, товарищ Пастухов, это прописная истина. Вот она, на примере этих мужиков. Ты крестьянину обеспечь условия жизни, он тебе гору свернет. И из деревни тогда его не выгонишь».

— Примем, конечно, — ответил он Путенихину, увидев, что мужики ждут его решения. — А как быть с лесничеством?

— А что нам лесничество? — недовольно крутнул головой бородач Кобельков. — Мы с ним не венчанные. Как сошлись, так и разойдемся... Да по правде сказать, надоело в бараках жить. В свои дома охота.

— Сколько же семей думает вернуться?

— Да десяток-то наберется, а то и поболе, — ответил Путенихин. — Как вот договоримся о работе и о прочем... А работать мы можем, не смотри, что седеть начали, силешка еще есть.

— Верю, что можете, и умеете... А молодежь как? — поинтересовался Уфимцев. — Молодежь пойдет в колхоз или в лесничестве останется?

— Молодежь — как хотит, — ответил Кобельков. — А мы — домой, на отцовские поселения.

— Ну что ж, — сказал Уфимцев, — тогда давайте знакомиться, раз решили породниться.

Он пожал руку Путенихину, потом бородачу Кобелькову, назвавшему себя Семеном Николаевичем, наконец, младшему из мужиков — Зотову Петру.

— А теперь прошу всех на бригадный двор для окончательного разговора.

Когда мужики завернули своих лошадей, Уфимцев, уже сидя в ходке, крикнул бородачу Кобелькову:

— Семен Николаевич, а помнишь, как ты меня честил? Как стращал, мол, не подходи к моему дому, а то ненароком задавит?

Кобельков помотал в смущении головой, словно бы удивлялся тому, какой он был тогда дурак, и сказал Уфимцеву:

— Ладно, Егор Арсентьевич, ладно тебе. Кто старое помянет... Давай по-новому будем жить. А за старое — прости, пожалуйста, сними грех с души.

И он, сняв шапку, низко поклонился изумленному председателю колхоза.

Домой он вернулся на второй день к вечеру. И здесь его ждала еще одна приятная новость: приезд на постоянную работу в колхоз зоотехника Первушина. Олега Первушина Уфимцев знал по работе в управлении. Женат был Первушин на большеполянской Верочке Колывановой, и она давно звала мужа переехать в Большие Поляны, где у нее жили отец с матерью. Уфимцев помогал в этом Вере, как мог, ему хотелось заполучить Первушина, да тот и сам не особенно возражал, до не давал согласия Пастухов, не отпускал из аппарата управления.