Она ушла, оставив Векшина в недоумении: чему это Стенникова радуется? Не ему же, не тому, что он возвратился, — их отношения далеко не такие, чтобы радоваться друг другу.

И он, с плохо скрываемым подозрением, встретил вернувшуюся Стенникову.

— Ты где пропадал? — спросила она, доставая сигарету.

«Вон, оказывается, в чем дело! — злобно подумал Векшин. — У тебя не спрашивался!»

— Не пропадал, а по делам оставался... На элеваторе был, в райсоюзе, да мало ли у меня дел? Покa без контролеров обходился.

— Я в том смысле, — ответила Стенникова, чиркая спичкой и раскуривая сигарету, — что без тебя мы тут один вопрос решили... Хотелось твое мнение узнать, правильно ли поступили, дав согласие на две тысячи пудов?

— А чего теперь спрашивать моего мнения? От моего мнения хлеба в амбаре не прибавится.

— Пожалуй, твое мнение я и так знаю, — сказала Стенникова. — Скажи, Петр Ильич, только честно, как коммунист, на прошлой неделе ты был в Шалашах?

— Был. И на прошлой и на позапрошлой... А что? Может, у кого-то поросенок пропал, а на меня подумали, не я ли рубанул?

И он весело засмеялся, блеснул белыми зубами.

— Кому ты там говорил, что хлеба в колхозе больше нет, на трудодни нечего выдавать? — спросила Стенникова, не обращая внимания на смешок Векшина.

Кажется, только теперь ему стала понятна цель прихода Стенниковой и ее вопросов: она подбирала к нему ключи, чтобы побыстрей раскрылся, тогда ей и Уфимцеву будет с ним просто расправиться за его письмо в партком. Но это вряд ли ей удастся, она плохо знает Векшина.

— А об этом и говорить никому не надо, — ответил он, стараясь быть спокойным, хотя чувствовал, как волна ненависти душит его, захлестывает горло. — И без меня все знают, что хлеба в колхозе больше нет. Вчера последний в Колташи увезли.

— Это не последний хлеб, и ты прекрасно это знаешь, зачем же говорить неправду? И с зерном на трудодни... Почему ты сказал в Шалашах, что нечего выдавать, когда зерно у нас было и на днях колхозники получили его?

— Слышал, как вы ловко обманули колхозников. Овсом выдали! И не на годовые трудодни — год еще не кончился, а вы его закрыли! — крикнул Векшин и затрясся от злости. — Отвечать за это будете!

— Успокойся, не кричи, — попросила Стенникова. Она тоже немножко нервничала, жадно курила, давилась дымом, отгоняла его от лица рукой. — Не одним овсом выдавали, хотя овес — тоже хлеб, как говорят колхозники. И раньше мы им не брезгали, при Позднине — вспомни-ка!.. Так где же тут обман? И с какой целью ты, один из руководителей колхоза, дезориентируешь, провоцируешь их на безответственные действия?

— А я отчитываться перед тобой не обязан, ты мне — никто! — Векшин встал, отошел к вешалке, сдернул пальто. — Я колхозниками на должность поставлен, они меня и могут допрашивать... Ты думаешь, — он повернулся к ней и заговорил задыхаясь, никак не попадая рукой в рукав пальто, — ты думаешь, если партком не разобрался в наших делах, сделал вам поблажку, так на этом дело и заглохнет? Как бы не так! Подождем, что скажет ЦК на письмо колхозников, его не один Векшин подписывал. Там все раскрыто, вся подноготная ваша с Уфимцевым, все ваши грязные дела! Это вам не партком!

Он толкнул дверь и ушел, как победитель. Стенникова поглядела ему вслед, покачала головой, еще посидела немножко, подумала, докурила сигарету и пошла к Уфимцеву.

У того в кабинете находился председатель Репьевского сельсовета Шумаков. Он нравился Анне Ивановне своей общительностью, веселым нравом и тем, что никогда не жаловался на трудности, на свою беспокойную жизнь председателя Совета, хотя трудностей в его хлопотливой работе было достаточно.

Видимо, они закончили уже деловые разговоры. Шумаков собрался уходить, стоял одетым посреди кабинета, когда вошла Стенникова. Он поздоровался с ней:

— Здравствуйте, Анна Ивановна. Рад был вас увидеть. И, как говорится, до свидания, — поехал дальше, в лесничество.

— А что там? — поинтересовалась Стенникова.

— Давно в лесном поселке не был, появились просьбы, жалобы. Придется посидеть денька два... Ну, бывайте здоровы.

И он ушел. Стенникова подошла к окну, проследила, как Шумаков отвязывал лошадь, как легко вскочил в седло и поехал крупной рысью от ворот.

— Вот бы нам такого в колхоз, — вздохнул за ее спиной Уфимцев, — Это был бы зампред, не чета Векшину.

Стенникова отошла от окна, присела к столу председателя. Уфимцев был в том же костюме, что и на бюро парткома, только теперь без галстука. И костюм все так же помят, как и тогда, перепачкан чем-то. «Плохо ему все-таки без жены», — подумала она. Подумала и решила сходить сегодня под вечерок к Ане — надо выполнить просьбу Акимова.

— Говорила я сейчас с Векшиным... Сказать откровенно, только время зря потеряла. Никакие убеждения на него уже не действуют.

— А убеждать его и не надо, Анна Ивановна. Проверить все его действия, все его провокационные вылазки против решений правления и поставить вопрос на партийном собрании. Пусть коммунисты дадут оценку его поведению.

— Ну хорошо, — сказала Стенникова, — мне съездить в Шалаши недолго, не трудно собрать и заявления на него, как он собирал их на вас, хотя, кстати говоря, Векшин и сам не отказывается от своих разговоров с колхозниками в Шалашах. Уверена и в том, что коммунисты колхоза осудят его поведение. Но что это даст? Успокоит ли это Векшина и его друзей? Думаю, нет. Наоборот, кое-кто поймет, что это месть с нашей стороны за письма в партком, в ЦК. Говорят, письмо в ЦК подписали тридцать человек. Разве они будут молчать? И опять пойдут во все стороны письма и жалобы, и кто знает, кого пришлют с проверкой, может такого, что понастырнее окажется Василия Васильевича.

Уфимцев перестал ходить, сел на стул.

— Что же вы предлагаете?

— Надо дождаться результатов на письмо в ЦК. Вероятнее всего, кто-то должен к нам приехать, проверить — из Москвы или из области — я не знаю, но коллективное письмо из колхоза там без ответа не оставят. Вот тогда, после проверки, и решим, что делать.

— Как же так, Анна Ивановна? — Уфимцев горестно развел руками, потом сжал кулаки, прижал их к груди. — Сколько еще можно терпеть от этого человека? Боюсь, у меня не хватит выдержки, и я когда-нибудь сорвусь, наломаю дров, если он будет мешать мне и дальше.

— Не сорветесь, в вас-то я уверена. Да и колхозники не пойдут за ним, чего его уж так опасаться?

Уфимцев зажал рот горстью, облокотился на стол, задумался. Долго сидел, глядя в окно, за которым стоял серенький денек осени, с тучками на небе, с голыми деревьями в палисадах. Стенникова ждала, наблюдала, как тяжело давалась председателю эта вынужденная обстоятельствами отсрочка.

— Черт с ним, пусть живет, — наконец произнес он.

Все это время Груня жила в большой тревоге за судьбу Егора.

Когда Уфимцев вернулся из Колташей, она не удержалась, решилась наутро сходить к Стенниковой. Она не стала дожидаться прихода Анны Ивановны в контору, пошла к ней на квартиру. Груня понимала, что поступает неразумно — беспокоит пожилого человека, может, еще не отдохнувшего как следует после поездки, но в контору пойти не могла: ей не хотелось встречаться с Уфимцевым, не хотелось, чтобы он, увидев ее, подумал, будто она опять ищет с ним встречи. Хотя, по правде сказать, никого ей так не хотелось видеть, как Егора.

Она поднялась пораньше, еще до рассвета, подоила корову, выгнала ее в стадо и, оставив матери подойник с парным молоком, пошла к Стенниковой.

Анна Ивановна жила почти рядом, через два дома. Стоило только пересечь улицу, подойти к крытому щепой домику на два окошка, где она квартировала у одинокой, глуховатой старухи Сидоровны.

Груня открыла калитку и тут же увидела Анну Ивановну, одетую в просторный фланелевый халат. Она стояла с тазом в руках — кормила кур возле старой и низенькой погребицы, заменявшей хозяевам амбар. Сизые голуби летели на двор со всех сторон, присаживались к курам, не боясь хозяйки, торопливо склевывали зерна с земли.