День клонился к вечеру, когда Уфимцев повернул обратно.
Неожиданно громко охнул барабан, запели тонко трубы, полилась над селом торжественно-печальная мелодия похоронного марша, и ворота распахнулись настежь. Народ присмирел, уставился на двор, откуда первыми вышли пионеры, неся на красных подушечках высокие награды Трофима Михайловича, бывшего гвардии старшины и председателя колхоза: ордена Отечественной войны, Красной Звезды, «Знак Почета», медали «За отвагу», «За взятие Берлина», «За победу над Германией». Потом вынесли венки, вслед за ними крышку гроба. Гроб несли на своих плечах секретарь парткома Акимов, председатель колхоза Уфимцев, его заместитель Векшин и председатель сельсовета Шумаков. Когда гроб вынесли за ворота, стоявшие на улице мужики сняли шапки, кто-то из женщин громко заголосил, ее поддержали другие, и вот уже в толпе заширкали носами, заходили кончики шалей и платков по мокрым глазам баб.
Жену Позднина, Агафью Петровну — заплаканную, не отрывающую рук от лица, вели Анна Ивановна Стенникова и тетя Соня Пелевина. Они вели ее молча — не уговаривая, не утешая, зная по опыту, что лучше выплакаться и тем облегчить свою душу в таком большом горе.
А Груня шла впереди матери, сразу за гробом; у нее были сухие, горящие глаза с темными подглазницами из-за двух бессонных ночей. Она шла, высоко подняв голову, — строгая, какая-то незнакомая, величественная в своем горе. В толпе, стоящей по обеим сторонам улицы, жалостливо шептались бабы о Груне, о ее девочке, о Васькове, отбывавшем в Колташах пятнадцать суток за хулиганство.
— Мало ему, — возмущались бабы. — Такого человека на тот свет отправил.
Гроб с телом покойного понесли по улице, толпа двинулась за гробом. Плыла над селом траурная мелодия, медленно двигалась процессия, не торопились люди расставаться с Трофимом Михайловичем. Вот уже начальство, несшее гроб, сменили почетные люди колхоза, те, с которыми Трофим Михайлович работал всю свою жизнь, восстанавливал колхоз после войны. И было грустно и тягостно видеть их обнаженные седые головы, суровые лица.
Когда похоронная процессия вышла за село и двинулась к кладбищенской роще, гроб подхватила молодежь: Попов, Кобельков, Сараскин и Первушин. Дорога на кладбище была грязной от утреннего дождя.
Гроб поставили на краю свежевырытой могилы, и Акимов, грустно посмотрев на покойного, вскинул голову, оглядел толпу пришедших на кладбище людей.
— Дорогие товарищи! — Голос Акимова прозвучал глухо, слова не уносились, падали тут же, в толпу. — Сегодня мы прощаемся, отдаем последний долг прекрасному человеку, нашему другу и товарищу дорогому Трофиму Михайловичу Позднину, чья жизнь прошла на наших глазах, как жизнь пламенного патриота Родины, как стойкого коммуниста, рачительного колхозного хозяина, не жалевшего сил для нашего общего блага.
Солнце поблескивало, отражалось от бритой, коричневой головы Акимова, тени от берез падали на гроб, на свежую могилу, на стоявших вокруг неподвижных людей, молча склонивших головы. Нигде, как здесь, в месте вечного успокоения, к пожилым людям приходят мысли о бренности человека, о неумолимости предстоящего, и Уфимцев невольно наблюдал, как с каждым словом Акимова все ниже опускались головы стариков, как упирались их глаза в землю.
— Вечная память тебе, Трофим Михайлович, вечная память! Пусть никогда не зарастает к твоей могиле тропа и пусть твой жизненный путь явится примером для людей!
Вновь заиграли музыканты, вновь заголосили бабы, раздался стук молотка по забиваемым в крышку гвоздям, и вот уже на длинных полотнищах опустили гроб в могилу, уже Акимов бросил первую горсть земли — она дробью простучала по крышке гроба, и мужики проворно заработали лопатами; через некоторое время на месте темнеющей ямы вырос глинистый холмик, в изголовье которого установили дощатый конус с пятиконечной звездой, вырезанной из белой жести.
— Как ни жаль обижать вдову, а на поминках нам долго нельзя засиживаться, — сказал Акимов Уфимцеву, когда все было закончено и народ пошел к кладбищенским воротам. — Поручи Векшину и Шумакову, пусть они побудут до конца, а ты собери своих помощников и в правление...
6
В правлении было пусто, и они, зайдя в кабинет, все еще находясь под впечатлением похорон и состоявшихся поминок, молча уселись за стол. Акимов курил, не начинал разговора, потирал голову ладонью, поглядывал на колхозных вожаков.
— Ну, ладно, — сказал он и зябко передернул плечами, словно отряхивался от приставших к нему тягостных мыслей, навеянных смертью Позднина, — мертвые наших забот с собой не уносят, они нам остаются... Полагаю, вы уже слышали о Пленуме ЦК?
— Слышали, — ответила за всех Стенникова. — Разговоров в колхозе много. И разных... Ждем газет.
— Я тоже не видел газет, но, по сообщению радио, чувствуется — предстоят большие изменения. Так что готовьтесь, товарищи, к более широкому взгляду на жизнь, на свою работу... Вот ехал я к вам, посмотрел на поля и подумал: тесно вы живете, расширяться пора, на простор выходить.
— На простор, говоришь? — переспросил Уфимцев и коротко посмеялся. — Может, лес корчевать? Вести подсечное хозяйство?
— Лес корчевать не надо, — заметил ему Акимов и спросил Попова: — Сколько у вас пахотной земли?
— Около полутора тысяч гектаров, — ответил тот.
— Ну вот, всего полторы тысячи на таких гвардейцев. — Он прищурился, посмотрел с любопытством на Попова и Первушина. — А рядом пропадает свыше двух тысяч гектаров первоклассной земли.
— Это где ты обнаружил такой клад? — опять засмеялся Уфимцев, полагая, что Акимов разыгрывает их. — Да еще рядом с нами? Я что-то не замечал таких кусочков по две тысячи.
— Видел да не обратил внимания. Не твое, за межой лежит... В репьевском колхозе, товарищ председатель.
— Не понимаю, — откровенно удивился Уфимцев. — Почему пропадают? И какое отношение имеем мы к чужим землям?
— Самое прямое: объединиться вам надо с репьевским колхозом.
— О! — только и сказал Попов и полез в карман за расческой.
— Объединиться? — еще больше удивился Уфимцев. — Кажется, сейчас тенденция к разукрупнению, а не наоборот?
— Вообще-то да, там, где зря слепили, создали гиганты. А у вас же карликовые хозяйства даже по нашим уральским масштабам.
— А почему раньше не соединили, когда проводилась такая кампания?
— Пытались, да встретили сопротивление и отступились. Думаю, не поздно еще поправить.
В коридоре настойчиво зазвонил телефон, и Попов, недовольно морщась, вышел из кабинета.
— Возможно, не без основания сопротивлялись, — ответил Уфимцев. — Техники было мало, а без тракторов, без автомашин такой махиной, разбросанной по лесам, не так-то просто управлять.
— Николай Петрович, вас к телефону, — сообщил вернувшийся Попов.
— Теперь другое время, техники больше. А управление не должно затруднять вас, специалистов, людей с образованием, — ответил Акимов, поднимаясь.
Вернулся он озабоченный:
— Придется с вами распрощаться, возвращаться в Колташи: завтра пленум обкома... Так вот, подумайте о моем предложении, подумайте хорошенько, взвесьте все за и против, да не с обывательской точки зрения, а с государственной, и сообщите парткому.
Он стал прощаться, подал руку Стенниковой, потом Первушину, Попову, но, подойдя к Уфимцеву, вдруг хлопнул себя по лбу:
— Вот, растяпа, чуть не забыл! — Открыв окно на улицу, он высунулся по пояс. — Вася! Подай сверточек, на сиденье лежит... Вот-вот, этот самый.
Отойдя от окна, Акимов подал Уфимцеву небольшой сверточек, в котором находились, видимо, не то книги, не то журналы.
— Передай, пожалуйста, это жене, — сказал Акимов и со значением посмотрел на него. — Мария послала. И поклон передай от меня и от Марии. Мне следовало самому заехать, да видишь, как случилось: надо поспеть к вечернему поезду.
Он пожал руку Уфимцеву, кивнул остальным и быстро вышел.
Когда машина Акимова ушла, Первушин сказал, обратись к Уфимцеву, все еще стоявшему посреди кабинета со свертком в руках:
