Тетя Маша недоговорила, растерянно уставилась на Векшина.

— Ничего не наворочал, — возразил Векшин. — Спроси Афоню. Он сам мне говорил, не раз заставал Егора с Дашкой в постели. Вот позавчера, прихожу, говорит, с фермы домой, — пока овечек убирал, пока корма раздавал, уже и стемнялось. Только зашел в избу, а кто-то в сенях как загремит ведром, а потом дверями стукнул. Я, говорит Афоня, глянул в окно, а наш председатель через прясло в огород лезет... Мне-то что, ни жарко, ни холодно, за что купил, за то и продаю. Женщину жаль, детишки ведь малые. Может, на что-то еще надеется, а он — видишь как...

Кажется, ссылкой на Афоню, мужа Дашки, он окончательно убедил тетю Машу, сломал ледок недоверия.

— Я ей, сучке, покажу! — только и сказала она про Дашку и быстро и зло заработала спицами.

Векшин поднялся.

— Ладно, Шипкова, я пошел, в Шалаши надумал съездить... Только ты уж никому не рассказывай о нашем разговоре, — сказал он тете Маше, но сказал не твердо, не обязывающе. — Егора не переделаешь, каков он есть. А людям — одна неприятность.

Тетя Маша ничего на это не ответила.

В Шалаши Векшин ехал в веселом, приподнятом настроении. Разговор с тетей Машей удался, сомнение в ней посеяно прочно и не может не дать всходов: она обязательно передаст разговор жене Уфимцева, и та не замедлит убраться под крылышко маменьки от неверного мужа.

Впереди предстоял разговор с Гурьяном Юшковым, бригадиром шалашовцев. Он давно намеревался с ним откровенно поговорить, но все как-то не получалось: то не было подходящего случая, то кто-то мешал, когда этот случай представлялся. Он считал Гурьяна своим вероятным сообщником, лишь затаившимся до поры до времени. Ведь не зря же тот голосовал против Уфимцева, не зря подавал заявление об уходе из колхоза на производство. Нет, Юшков лишь ждет поддержки, чтобы действовать, проявить себя. А поддержку он найдет в лице Петра Ильича, — Петр Ильич поможет ему выбраться из колхоза.

Вот с такими мыслями и въезжал Векшин в Шалаши.

На краю деревни у большого типового здания свинофермы он остановил жеребца.

Работы у бригады подходили к концу, шла внутренняя отделка кормокухни: настилка потолков и полов, в запарочном отделении готовили места для котлов.

Он открыл дверь и чуть не наступил на Максима, укладывающего к порогу половые доски.

— Здорово, Максим Арсентьевич!

Максим поднялся, они поздоровались. Оторвались от работы и другие плотники, подошли, тоже поздоровались с Векшиным. На шум из запарочного отделения выглянул бригадир Герасим Семечкин, увидев Векшина, обрадованно улыбнулся, шагнул навстречу:

— А я думаю, кто это? Оказывается, сам товарищ зампред. Ну, сколько лет, сколько зим!

Они пожали друг другу руки и уселись на скамье, наскоро сколоченной из неструганой доски. Глядя на них, расселись и остальные, кто где присмотрел, приспособился, — устроили общий перекур. Из запарочной подошли еще — собралось человек десять, хоть собрание открывай!

— Что у вас нового? — начал разговор Векшин.

— Дак, кончаем, — ответил за всех бригадир. — Мы, строители, завсегда свое слово держим. Сказали к Октябрьским сделаем, так оно и будет.

— А в праздник обмывать станем, — добавил Максим; он сидел на подоконнике, прочищал фуганок, подгонял лезвие.

— Точно! — тряхнул головой Семечкин. — Перекур себе маленький устроим, денька на три... Ты, как зампред, распорядись там, прикажи Нюрке Севастьяновой, пусть забронировает для нас пару ящиков «Московской». А закуску — сами найдем, огурцы нынче ядреные в засол пошли. Да и груздями бабы подзапаслись.

И пошел разговор о том, о чем всегда с охотой говорят мужики: кто и где и как провел прошлый праздник, сколько выпил да сколько съел, да все со смехом да с шуточками, с прибауточками. И кажется, не будет конца этому пустобреху. Но вот бригадир, загасив окурок, погладив усы, вдруг посерьезнел, поднялся и сказал:

— Все! Хватит на этот раз! Работа ждет, по нас плачет.

И когда вслед за бригадиром поднялись и остальные, добавил, обращаясь к Векшину:

— После праздника по плану к детсаду приступаем, так ты о материалах позаботься, не подведи. Чтобы строитель завсегда ресурс имел... Нам к новому году с детсадом управиться положено, а времени остается в обрез.

— Не надо было посторонними делами увлекаться, — сказал, вставая, Векшин, тоже становясь серьезным, начальственным.

— Какими посторонними? — воззрился на него Семечкин.

Насторожились и рабочие, пошедшие было по своим местам, сгрудились около дверей.

— А дом председателю кто выхвалился строить? Не ты? А там пять человек занято, оторваны от основных работ.

Рабочие враз потеряли интерес к разговору, кто-то из них даже разочарованно свистнул, и они ушли. Остались бригадир, Максим да еще двое плотников.

— Дом председателю — не постороннее дело, — вразумительно, точно ребенку-недосмыслышу ответил Семечкин. — Государственное дело, если хотишь знать... А с рабочими — укомплектуемся, у нас теперь резерв есть. На коровник перейдем — покажем класс работы!

— На какой коровник? — спросил Векшин.

— А ты, похоже, не в курсе? На днях председатель был, рассказывал, после праздника хочет бригадку в лес послать, бревна готовить, на будущий год новый коровник будем строить. Да типовой, говорит, с механизмами.

— Это еще зачем? И этих помещений хватает, — возмутился Векшин.

Он и впрямь ничего не слышал, никто ему не говорил. Не иначе как новые выдумки Уфимцева, — деньги завелись, торопится растранжирить.

— Надо, Петр Ильич, надо, — сказал Семечкин, берясь за дверную скобу, намереваясь идти в запарочное отделение. — Разве не видишь, как жизнь поворачивается?

Он ушел. И Векшин, все еще находясь под впечатлением услышанного от Семечкина, тоже вышел и пошел к оставленной на дворе лошади, чтобы ехать к бригадиру Юшкову. Лишь подойдя к лошади, он вспомнил, что не поговорил с Максимом. А поговорить ему с ним надо...

Открыв дверь, крикнул:

— Максим Арсентьевич, выдь на минутку.

Вышедшего Максима он взял под локоть, отвел подальше от кормокухни и, остановившись, сказал доверительно:

— Хочу тебя в известность поставить... Получил сообщение, комиссию из ЦК высылают по нашему письму.

Он врал Максиму о сообщении — никакого сообщения не было; он и сам не раз удивлялся, почему до сих пор нет ответа на письмо. Врал и заглядывал в глаза, как тот воспримет это чрезвычайной важности известие.

Но Максим почему-то не обрадовался, чего ожидал от него Векшин, опустил голову, пошарил глазами по земле, увидел сосновую шишку, пнул ее сапогом, проследил, куда упала.

— Ни к чему теперь комиссия, — ответил, наконец, он и посмотрел прямо в ждущие глаза Векшина. — Хлебушка дали, до новин хватит... И денег обещают по два рубля за трудодень. Это я, почитай, три тыщи годовых получу. Когда я раньше такие деньги имел?

— Три тысячи? — переспросил Векшин и коротко, с издевкой похохотал. — И ты, чудак, этому веришь? Болтовня это все, скажу я тебе! Сказки! Никаких ты денег не получишь. Слышал, председатель дворец для коров намеревается строить? Вот куда пойдут наши денежки! Уж я-то знаю, все же заместителем председателя работаю. Вот так-то!

Он похлопал Максима по спине, даже ткнул его легонько в плечо, чтобы войти в доверие, образумить заблуждавшегося колхозника. Но Максим никак не отозвался на это проявление нежности.

— Выходит, не все знаешь, хоть и заместитель, — ответил Максим. — Лидка, дочь моя, теперь в бухгалтерии сидит, рассказывала, ведомость на аванс к Октябрьским праздникам составляют, да не по полтиннику, а по два рубля, да за старые месяца по рублю. Уж она-то врать не станет.

Будто не словами, а топором, который держал Максим в руках, ударил он Векшина; земля закачалась под ногами Петра Ильича, но он справился со своей слабостью, сжал зубы, процедил сквозь них:

— Ну, смотри, смотри... Потом пожалеешь, поздно будет.