А за ними следом шли мужья, дымя папиросами, шли старики с батожками, старухи, укутанные в шали.

День был воскресный и, как по заказу, солнечный, хотя не очень теплый, такой, каким и полагается быть в начале октября. Еще не было зазимья, но первые снежные пушинки должны вот-вот появиться, это предвещали и частые пасмурные дни, и холодные северные ветры, гнавшие волну в пруду, и поредевшие лесные колки, роняющие остатний лист на землю.

Когда зал наполнился людьми, на сцену поднялись члены правления. Председатель колхоза Егор Уфимцев зашел за длинный стол, покрытый кумачовой скатертью, обставленный стульями, подождал, пока не усядутся члены правления, оглядел разноликий, гудящий зал. Впереди всех, на передних скамьях, сидели самые уважаемые люди, основатели колхоза. В числе их Уфимцев увидел свою мать, рядом с ней Позднина, других стариков, которые уже давно отработали свое, а вот сегодня не утерпели, пришли в клуб. Он увидел и брата Максима, и жену его Физу, и тетю Соню, и Павла Семечкина, и шалашовских мужиков. И колхозных механизаторов — трактористов, шоферов, комбайнеров — в костюмах, при галстуках. Уфимцеву непривычно было видеть их такими, да и сами они, сменившие промасленные фуфайки на габардиновые пиджаки, чувствовали себя стесненно, сидели смирные, под боком у своих бойких жен.

Он позвонил колокольчиком, призывая к тишине.

— Дорогие товарищи! — начал он, когда люди успокоились. — Сегодня у нас необычное собрание. Мы провожаем на заслуженный отдых наших старших товарищей, отдавших половину своей жизни родному колхозу. Они честным, бескорыстным трудом заслужили, чтобы мы сегодня чествовали их, как самых дорогих нам людей. Разрешите пригласить их на сцену, за стол президиума.

Аплодисменты заглушили его слова, и под их гром на сцену поднялись Коновалов Иван Петрович, Сараскин Архип, Колыванов Серафим, Пелевина Софья, или, как ее все зовут в колхозе, тетя Соня, а за нею еще и еще — тринадцать человек. Члены правления разводили их вдоль стола, по обе стороны от Уфимцева. Они смущенно, уступая места друг другу, усаживались.

В зале встал и поднял руку тракторист Никита Сафонов.

— Давайте попросим в президиум также наших бывших председателей, Евдокию Ивановну и Трофима Михайловича.

Зал опять загремел аплодисментами. Кто-то крикнул: «Тетеркина! Никанора Павловича!», — но его никто не поддержал, а может, за шумом в зале, не все слышали. Евдокия Ивановна, придерживая руками юбку, тяжело взобралась по узкой лестничке на сцену. За ней, опираясь на палочку, взошел и Позднин. Им освободили место за столом.

— Слово для зачтения решения правления колхоза предоставляется Анне Ивановне, — объявил Уфимцев.

Стенникова тоже принарядилась по такому случаю: надела цветное платье, прицепила к ушам клипсы, на шею повесила бусы и стала моложавой, неузнаваемой. Пока она, стоя у трибуны, читала решение, которым все тринадцать человек с первого октября переводились на пенсию и награждались подарками, Попов с Кобельковым вынесли из-за кулис два больших чемодана, водрузили их на стол.

— Извините, дорогие пенсионеры, — сказал Уфимцев, когда Стенникова, кончив читать, отошла от трибуны, — за наши скромные подарки. Живите дольше, разбогатеем — поправим дело. А сейчас, как говорится, чем богаты, тем и рады.

Он открыл один из чемоданов:

— Архип Иванович!

Архип Сараскин, сидевший бочком в конце стола, поднялся, потоптался в нерешительности, покрутил белой головой туда-сюда, но кто-то его подтолкнул, сказав: «Иди, председатель зовет», и он подошел к Уфимцеву — маленький, худенький, чуть видный из-за сидевших за столом людей. Уфимцев вынул из чемодана большую пыжиковую шапку и надел ее Архипу на голову. В зале раздался многоголосый возглас изумления, потом аплодисменты, смех, одобрительные выкрики. Архип, растерявшийся от аплодисментов, от внимания к нему, от такого неожиданного подарка, снял шапку и, держа ее бережно, на весу перед собой, словно это была не шапка, а какая-то хрупкая, легко бьющаяся вещь, сказал Уфимцеву:

— Куды мне такую дорогую? Мне и поплоше ладно.

Зал грохнул от смеха.

— Носи, Архип Иванович, — ответил Уфимцев, пожимая ему руку, — ты не такую, ты золотую шапку заслужил своим трудом, да таких в магазинах не продают.

Тетя Соня получила большую, как одеяло, теплую шаль с кистями. Иван Петрович — отрез на костюм. Каждый из уходящих на пенсию получил подарок соответственно его вкусу, о чем постарались Попов с Кобельковым, ездившие в Колташи добывать все эти вещи. А Серафиму Колыванову, к зависти парней, достался транзисторный приемник. Он взял его за длинный ремень, смущаясь, понес к своему месту.

— Бери, дед, — кричали парни, — обменяешь на валенки с галошами.

Когда награждение закончилось, слово взяла тетя Соня. Она подошла к трибуне, но стала не за ней, а впереди нее.

— Спасибо вам, товарищи правленцы, за подарки, — и она, обернувшись к столу, низко, по-старинному, поклонилась в пояс. — И вам, товарищи колхозники, спасибо, что сделали уважение, пришли на наши проводы, не пожалели своего дорогого времечка. — И она снова низко поклонилась — теперь уже залу, сидящим в нем людям. — Вот тут наш председатель сказал Архипу, что мало ему такой шапки, золотую надо за его труд. Верно сказал Егор Арсентьевич, очень верно, заслужили наши старики такого золотого слова. Да и не только старики, а и пожилые, кто не сегодня-завтра пойдет на пенсию и кто с первых дней основания колхоза жил и работал — и в войну голодал, и после войны не шаньги ел, а работал, не отказывался, не бросал колхоз, кормил страну. Чего мы только не пережили за свою жизнь, хлебнули и сладкого и горького, другому народу на тыщу бы лет хватило, а мы живем, песни поем, а то и винца выпьем, кому достаток дозволит. А почему? Да потому, что верим, верим в себя, в свой народ, верим в свою партию, верим, что не мы, так наши дети, либо внуки доживут до счастливых дней коммунизма!

Что тут началось! Люди повскакали со своих мест, кто-то крикнул: «Слава старшему поколению!» — и молодежь подхватила, заскандировала: «Слава! Слава! Слава!» Уфимцев, сгорая от рвущегося наружу восторга, оглянулся на членов правления, сидевших на сцене во втором ряду от стола, чтобы пригласить их порадоваться вместе, и наткнулся на хмурый, отчужденный взгляд Векшина. Векшин тут же отвел глаза, но от Уфимцева не укрылось, что того не очень радовало все происходящее в клубе. Он не стал ломать голову над поведением Векшина — зал все еще шумел, поднял руку, прося тишины.

— Есть еще предложение. Установить звание «Почетный колхозник» и присваивать его лучшим людям нашего колхоза, внесшим существенный вклад своим трудом в его развитие.

— Правильно! Принять! — послышались одобрительные возгласы.

— Если нет возражений, позвольте предложить и первых кандидатов на это почетное звание.

Это были два бывших председателя колхоза: Евдокия Уфимцева и Трофим Позднин, плотник Василий Степанович Микешин, тракторист Никита Сафонов, горючевоз дядя Павел Шипков и только сегодня отправленные на пенсию комбайнер Иван Петрович Коновалов, конюх Архип Сараскин, доярка тетя Соня Пелевина — всего восемь человек.

И опять гремели аплодисменты, опять молодежь скандировала: «Слава!»

Собрание закончилось поздно — был еще концерт, в котором отличились доярки: уж очень складно пели. Колхозники расходились по домам довольные: и дело хорошее сделали, и на людях побывали — себя показали, других посмотрели, отдохнули душой. Завтра опять работа...

Векшин не случайно сидел хмурым на собрании, словно не на празднике находился, а на похоронах. И кажется, не видел жизнерадостных, по-праздничному разодетых своих односельчан, не слышал их восторженных речей, оглушительных аплодисментов. Он уже сто раз покаялся, что пришел сюда и сидит на виду у всех, вместо того, чтобы сказаться больным и лежать дома, не видеть Уфимцева, не видеть, как он командует тут, весело бьет в свои большие ладоши, когда зал гремит аплодисментами, не видеть, как тепло, по-отечески жмут ему руку старики-пенсионеры.