Шум в лавке сразу стих, люди замерли, пооткрывали рты, уставились на Векшина и на Дашку, даже Нюрка бросила свое дело, застыла за прилавком с метром в руках.

Векшин от неожиданности оторопел, оглянулся по сторонам, словно поискал защиты, но увидел лишь любопытные лица баб и остервенел:

— Иди ты... знаешь куда?! И молчи в тряпочку, пока не спрашивают.

Он отвернулся от нее, вновь повернулся к Нюрке, ощерил в усмешке зубы, что-то хотел ей сказать, но не успел: Дашка молча, без размаха, сунула ему кулаком в лицо, сбила с головы шапку, потом, подпрыгнув, как кошка, вцепилась в волосы и закричала дико: «Я тебе покажу! Я тебе покажу!»

Векшин отшвырнул ее от себя прямо на толпу, поднял над головой кнут, что-то хищное мелькнуло в его цыганских глазах, но его схватили за руки, не дали ударить.

А Дашка истошно орала, лезла на Векшина, ее удерживали бабы, не отпускали от себя, успокаивали, как могли.

— Ты еще у меня попляшешь, — грозил ей кнутом Векшин. — Чужая подстилка!

— Ах, я подстилка?! — взвизгнула Дашка.

Она вновь попыталась вырваться из цепких рук баб, но ничего не вышло, и тогда, откинув голову назад, с силой качнулась и плюнула на Векшина. Плевок попал на бороду и повис пузырчатым пятном. Векшин онемел от позора, его глаза от злости чуть не выкатились из орбит, он вытер бороду рукавом, опять взмахнул кнутом, но находившиеся в магазине мужики скрутили ему руки, завернули назад, надели на голову шапку и — упирающегося, матерящегося — вывели из лавки, посадили в кошевку и отправили домой.

О скандале, происшедшем в лавке, Уфимцеву поторопились доложить в тот же вечер. И утром, придя на работу, он послал за Векшиным.

Тот вошел хмурый, озлобленный. Под правым глазом у него был огромный кровоподтек, нос и щека исполосованы длинными краснеющими царапинами.

В первую минуту, увидев щеку Векшина с этими «боевыми» отметинами, Уфимцеву неудержимо захотелось хохотать, хохотать до слез. Ведь подумать только, кто его избил: Дашка, та самая Дашка, которая всего три-четыре месяца назад была его верной опорой, громче всех кричала на колхозном собрании, поддерживая Векшина, готовая сцепиться с каждым, кто был против Петра Ильича. И вот такой финал!

Но Уфимцев сдержал в себе это желание, лишь сказал брезгливо:

— Посмотри на себя, до чего ты дошел, до чего докатился! Уже колхозницы тебя бить стали.

— Я на нее в суд подам! — зарычал Векшин, затряс в ярости головой. — Я ей этого хулиганства не прощу. У меня свидетели есть.

Уфимцев недовольно поморщился, махнул рукой:

— Перестань трепаться! Хоть передо мной не разыгрывай комедии. Никуда ты не подашь, сам виноват, за дело тебя Дашка била. В суд подашь — не такого сраму наберешься.

Векшин, не сказав ничего, опустился на стул. Гнев и бессилие душили его, он хрипло дышал, не сводил глаз с Уфимцева.

— Что с тобой делать — ума не приложу! Выгнать — не имею права. Оставить тебя такого тут, показать народу — позору для себя не оберешься... Вот что, сегодня же выезжай в лесничество, в делянку, где наша бригада лес валит. Да не гостем, не начальством, а бери топор, пилу в руки — и вкалывай, покажи мужикам класс работы. Вернешься, когда задание выполните. Понял? Если понял, можешь идти.

Известие о ноябрьском Пленуме ЦК застало Акимова в колхозе «Путь Ленина».

Поездив по фермам колхоза, помаявшись и намерзшись, он сидел в кабинете председателя, дожидался начала собрания животноводов — надо было поговорить с людьми о начавшейся зимовке.

В кабинете было тепло, тихо. Его томила усталость после проведенного на морозе дня, и он старался стряхнуть эту усталость, перебирал газеты, читал заголовки, пытался вникнуть в содержание самих статей.

И вдруг в «Правде» наткнулся на такую статью, что отлетела усталость, пропало сонное настроение. Он прочел ее не отрываясь, потом перечел еще раз.

В статье рекомендовалось колхозам пересмотреть Устав в отношении норм содержания скота и размеров приусадебных участков. Короче говоря — восстанавливался старый, уже устоявшийся порядок. Это не могло не обрадовать Акимова. Действительно, пока без такого хозяйства обойтись нельзя. К тому же в семье крестьянина всегда найдется часок свободного времени поработать в огороде, подоить корову, накормить поросенка, а в результате — свои продукты, не покупать их, не платить деньги. Но только размер этот не должен быть в тягость семье, не должен отвлекать ее от колхозных работ.

Когда Акимов прочел статью, ему неудержимо захотелось взглянуть на Пастухова. Но Пастухова тут не было, и он мысленно представил себе его вытянутую физиономию, ушедшие за переносицу глаза при знакомстве с новостью — и расхохотался. Не кто иной, как Пастухов ратовал за сплошную ликвидацию в районе личного хозяйства колхозников, при этом ссылался на авторитеты, на опыт одного знаменитого колхоза в Курской области, забыв о том, что нельзя, поднимаясь вверх по лестнице, прыгать через три ступеньки, ненароком можно споткнуться и упасть, набить себе шишек.

Он показал статью вошедшему председателю колхоза Теплову.

— Правильное решение, — сказал Теплов, прочитав статью. — Корову держи, а теленка от нее — в забой. То же и с огородами... Поторопились с этим делом. А говорят, поспешишь — людей насмешишь. Ладно бы только насмешить, а то ведь вместо смеху иногда плакать хотелось.

Акимов слушал его, не перебивая, а когда тот кончил, сказал, улыбаясь:

— А ты, оказывается, политик. Смотри как расписал!

— А я по-ученому не умею, я по-крестьянски. Я так рассуждаю: всякому овощу — свое время. И в политике надо так: пришло время — решай, поспешай, если рано — подожди, пусть созреет, твое от тебя никуда не уйдет. К чему идем — к тому придем...

Собрание закончилось поздно, близко к полуночи. Ночевать Акимов пошел на квартиру, где останавливался всегда.

Спал он долго: когда проснулся, на столе уже шумел самовар.

И только сел завтракать, в дом вошел Теплов.

— Проходи, Иван Максимович, раздевайся, садись с нами чайку похлебать, — пригласила его хозяйка.

Но Теплов от чаю отказался.

— Слушали радио? — спросил он Акимова.

— Да нет, я только встал, — ответил Акимов. — А что случилось?

— Я так и знал, что вы проспите, — сказал обрадованно Теплов, — не зря бежал... Передавали, вчера проходил Пленум ЦК. На нем порешили опять райкомы партии создать, парткомы ликвидировать.

Акимов с каким-то, чуть ли не детским, восхищением смотрел на Теплова.

— Правда? — только и спросил он.

— Правда, правда, — подтвердил Теплов, — сам слышал, своими ушами. И в области все сливается, не будет двух обкомов, двух облисполкомов.

Акимов потерял интерес к яичнице, к чаю, вскочил, заходил по комнате, потом ринулся к вешалке за своим пальто и, сколько его ни уговаривала хозяйка, не захотел остаться завтракать.

— Пошли в правление, — сказал он Теплову.

Его томили новости, кружили голову. Подумать только: вчера статья об отмене излишних ограничений в личном хозяйстве колхозников, сегодня — решение Пленума о реорганизации парткомов в райкомы, упразднение двоевластия в областях. Тут было от чего волноваться! Не терпелось с кем-то поделиться радостью, поговорить, разрядить себя от переполнявших мыслей...

Придя в правление, он тут же позвонил в партком своему помощнику, велев собрать членов бюро на вечер.

Районная партийная конференция была назначена на первую субботу декабря.

За два дня до конференции в Колташи приехал представитель обкома партии Краснов.

Михаила Матвеевича Краснова хорошо знали в Колташевском районе, особенно в пределах прежних границ: он четыре года, до реорганизации руководящих органов районов и областей, проработал тут первым секретарем райкома. При разделении руководства области на промышленную и сельскохозяйственную части его избрали заместителем председателя сельскохозяйственного облисполкома.