На следующий день, вернувшись пораньше с поля, он вымылся, тщательно побрился, надел свежую рубашку и пошел к Ане. Две недели он видел детей лишь издали, и если не надежда на прощение, то желание побыть с Маринкой и Игорьком оправдывало его приход на старую квартиру.

Против обыкновения, вечер был светлый, тихий, небо высокое, в редких кучевых облаках, огромное солнце медленно катилось к чистому горизонту, обещая на завтра хороший день. Тропки, протоптанные еще по грязи, просохли и блестели глянцем. Идти по ним было легко, и Уфимцев шел, не заботясь о том, что кто-то, может, следит, куда он идет.

Вот и дом тети Маши. Подходя к нему, он увидел в окне встревоженное, быстро исчезнувшее лицо Ани. Потом в окне появились любопытно-радостные рожицы детей. Сердце его учащенно забилось, он помахал им рукой и торопливо вошел в калитку. Дверь в сени оказалась закрытой, и, взбежав на крыльцо, он дернул за веревочку. Щеколда брякнула, но дверь не раскрылась. Он толкнулся в нее, она была на засове.

Он постучал и терпеливо стал ждать — сейчас выйдет Аня, и ему надо будет что-то говорить ей, объяснять свой приход. Он подумал и решил сказать то же, что и в прошлый раз, что не может без нее, что уже достаточно наказан за свою глупость и просит простить его. Укрепившись в этих мыслях, он стоял, прислушивался к тому, что происходит за закрытыми дверьми. Но никто не шел, не открывал ему. И он снова постучал, уже более настойчиво. Но в ответ вновь было молчание.

Тогда он в злом недоумении нетерпеливо спустился с крыльца, посмотрел на окна — занавески на них оказались наглухо задернутыми.

— Аня! Открой! — крикнул он, вглядываясь с надеждой в тускло и безучастно поблескивающие стекла.

Вдруг ему показалось, что на крайнем окне шевельнулась занавеска. Он напрягся весь, уставился на окно, втайне надеясь, что занавеска сейчас отползет в сторону и он увидит Аню. Пусть она накричит на него, пусть даже погонит со двора, лишь бы увидеть ее, услышать ее голос.

Но занавеска не шевелилась, не ползла в сторону. Постояв, он убедился в безнадежности ожидания, вышел на улицу, тихо прикрыв калитку, и пошел, торопясь и не оглядываясь, в сторону своей новой квартиры.

Сумерки падали на село, когда он вошел во двор Лыткиных. На низеньком крылечке сидел Афоня в своей знаменитой войлочной шляпе. Он, видимо, только что пришел, лишь успел разуться — рядом стояли его посеревшие ботинки. Под сарайкой мычала недоеная корова.

— Здравствуй, Афоня, — поздоровался Уфимцев. — На побывку?

Но Афоня не ответил. Словно не видя председателя колхоза, он согнулся и стал с ожесточением растирать руками подопревшие пальцы ног.

— Чего не отвечаешь? — удивился Уфимцев. — Баран язык откусил?

— Не-е, не откусил, — протянул Афоня.

— А чего тогда сердитый?

Афоня поднял голову. Из-под шляпы глянули на Уфимцева голубые, чем-то озабоченные глаза.

— Ты, Егорий Арсентьевич, как говорится... Если поселился, так это... Ты Дашку мою не тронь, она не твоя жена!

— Да ты совсем сдурел, Афоня! — опешил Уфимцев. Чего-чего, но от Афони он такого не ожидал. — Зачем мне твоя Дашка?

— Знаю, вон про тебя что люди-то говорят, — пропел Афоня. — Сколько баб перебрал, к моей Дашке подбираешься... Смотри, Егорий Арсентьевич, кабы греха не вышло!

«И тут уже сплетню пустили! Афоню успели настроить... Кто так старается, печется обо мне?» — с тревогой подумал Уфимцев.

— Успокойся, Афоня, — сказал он. — Дашка твоя мне не нужна... И с квартиры я скоро уйду. Так что не расстраивайся и никого не слушай. Ты же умный человек!

— А вдруг обманешь? Как я тогда, без Дашки-то? Тебе что, у тебя баб много, а у меня одна Дашка...

На глазах Афони мелькнули слезы, он сморщил лицо, вот-вот расплачется.

— Тьфу ты черт! — плюнул Уфимцев, выругался и с тяжелым сердцем пошел со двора. — И этот туда же!

За калиткой он встретил Дашку. Она шла без платка, волосы, собранные сзади в пучок, мокро блестели, и сама она была свежая, отмытая, видимо, только что искупалась в Санаре.

— Вернись, дождись чаю, — сказала она ему игриво. — Сейчас самовар поставлю... Посидим, попьем.

— Какой тут чай! Там Афоня пришел, скандалит... Тебя ко мне ревнует.

— Господи! — хохотнула Дашка и ударила себя по ляжкам. — Не из тучи гром.

Кто-то осторожно поскребся в дверь. Так по утрам просился в избу блудливый Дашкин кот, возвращаясь с ночной прогулки.

Уфимцев поднял голову, взглянул, щурясь, на окна, и с него слетел сон: в окна било солнце. Он вскочил с постели, схватил брюки, стал торопливо одеваться. Это в первый раз, когда он проспал, не слышал Дашкиной возни с коровой.

Натягивая сапоги, он думал о поездке в Шалаши, где сегодня должны приступить к копке картофеля, уборке кормовой свеклы, как в дверь опять поскреблись.

«Э, чтоб тебя!» — выругался он на кота, пнул двери и оторопел: за дверями стоял, сутулясь, дед Павел, держа в руках большое лукошко; за его спиной, виновато улыбаясь, прятался Архип Сараскин, на этот раз без шапки на голове — шапку он бережно прижимал к груди.

— Чего вы? — спросил Уфимцев, разглядывая их из-под притолоки.

Дядя Павел промолчал. Архип толкнул его локтем, но он только переступил с ноги на ногу. Низко надвинутая, задубевшая от солярки кепка скрывала его глаза, был виден лишь толстый нос да широкий, в седой щетине, подбородок.

«Что-то случилось», — забеспокоился Уфимцев. Так они вряд ли пришли бы, бросив дела.

— Заходите в избу, — пригласил он их, отступая от дверей, теряясь в догадках, что могло произойти у таких аккуратных колхозников, как дядя Павел и Архип Сараскин.

Дядя Павел, осторожно ступая пудовыми сапогами, вошел, огляделся по сторонам, словно хотел убедиться, что они одни, никого больше в избе нет, поставил лукошко на пол, сдернул с него серый из мешковины фартук — лукошко было полно груздей. В избе понесло терпким запахом хвоя и палого березового листа.

— Вот... грибы, — сказал дядя Павел.

Уфимцев с недоумением смотрел на грузди, на дядю Павла. Он видел, как менялся и добрел дядя Павел, как его угрюмое лицо расцветало, раздвинулись и улыбнулись губы; и его нос уже не казался Уфимцеву таким толстым, глаза его теперь он видел хорошо: были они светлые и чистые, как у младенца, незапятнанные ложью.

Архип, неслышно вошедший следом, сказал, придыхая:

— Это тебе он принес, тебе... Все утро покою не давал: пойдем да пойдем, сходим к Егору.

И погладил свободной рукой свою белую, как одуванчик, голову.

Дядя Павел повернулся к Архипу:

— А ты чего не кажешь? Кажи и ты, не таися.

Архип смущенно отнял от груди шапку.

— Да я что... Я, Егор Арсентьевич, что тебе скажу? Куры... куры соседские совсем меня одолели, несутся где ни попадя. Теперича навадились в яслях, а то в пожарке да в пожарке... Вот принес тебе десяток, куды мне их.

Он осторожно выложил яйца из шапки на развороченную постель, встряхнул шапку, надел ее и, отойдя к порогу, встал там с чувством исполненного долга.

Уфимцев только теперь понял, что пришли они не с бедой. Пришли, чтобы выразить ему сочувствие в его теперешнем трудном положении, когда он остался один, без жены и детей. Пришли, как мужчины к мужчине, чтобы поддержать его, показать, что он неодинок, что люди любят его и верят ему.

Он невольно улыбнулся такому бесхитростному проявлению чувств стариков, хотя и был растроган их приходом.

— Спасибо за подарки, — сказал он.

И, схватив руку дяди Павла, с силой пожал ее. Тот отнимал руку, говорил застенчиво:

— Чего там... Грыбов ноне много, всем хватит.

Уфимцев оставил его, подошел к Архипу и ему пожал руку.

— Так мы пойдем, Егор Арсентьевич, — сказал Архип, — ты уж нас извиняй, гостить некогда. Шибко недосуг... Пошли, Павел.

И они ушли — впереди маленький Архип, сзади широкий, как печь, кривоногий дядя Павел.

Картофельное поле находилось рядом с Шалашами, чуть в стороне от свинофермы. Уфимцев остановил мотоцикл и огляделся. Поле было большое, длинное, в окружении берез и осин. Невдалеке виднелся урчащий трактор, чернела вспаханная, свободная от ботвы земля — по ней ходили люди. И он пошел к трактору прямо через поле.