В Париже поехала к Стариковой. Работы, конечно, никакой нет. Просидела у нее около часу, говорили о евразийцах, о Милюкове, о событиях в Китае. Оттуда — в Тургеневскую библиотеку — менять нечитанную книгу на какую-нибудь поменьше. Искала лекции Новгородцева, да так и не нашла. С досады взяла каталог истории литературы, выписала с десяток номеров и взяла лекции Томсона по лингвистике. В предчувствии смакования их развеселилась. В Институте меня разозлил Костя: я его спрашиваю, каков вчерашний сбор, а он отвечает: «Ты-то меня мало интересуешь, а вот с Муретовым я буду ругаться. Было 47 фр<анков> дефициту»! Из чего их покрыть, так и не решили.

Получила в Институте милое письмо от прежнего старосты — Попова. Спрашивает, что и как. Встречаю в канцелярии Гурвича: «Вас-то мне и надо. Я провел в совете два экзамена». «Вот спасибо!» А сама думаю: «Хоть и два, а все-таки не выдержу». Экзамена всего четыре: Гурвич, Гронский, Миркин-Гецевич и Шацкий[51]. Причем Шацкий будет экзаменовать вместе с Кулишером, следовательно — ну их к черту! А Миркину, по условию, нельзя без Шацкого. Остаются Гурвич и Гронский. Как я дохожу до экзаменов, я начинаю нервничать, и все прахом идет. Надо: 1) скорее получить от профессоров программы и 2) поговорить с Юрием: вместе держим или нет. А семинар кончается 5-го марта.

Сегодня жду Юрия, и вдруг вместо него приходит письмо: простудился, не будет. Я было моментально хотела бежать к нему, да смутила приписка: «Все-таки, может быть, прибегу». Завтра обещает быть в Bolee (собрание поэтов). Если собрание будет, приду после лекций. Не хочется идти, да Юрия видеть хочется. Милый Юрка, как я тебя люблю!

Господи, как рассказать свое состояние? И надо ли?

Нервы расшатались так, что даже начинают меня пугать. Боюсь, что скоро дойду до истерии.

Юрий, один только Юрий во всей моей жизни, во всем и надо всем. Если что-нибудь я и могу делать, так постольку, поскольку это связано с Юрием.

Мысли у меня дикие. Хочется прийти к нему и сказать: «Возьми. Больше не могу».

Разве я могу сейчас что-либо писать о вчерашнем, о том, что было в Институте, что было в Воlee? Я могу писать только о том, что так жить я больше не могу — без Юрия. Мне грустно, мучительно грустно, что он — не первый. Что эти же слова в Люксембургском саду я говорила Косте, а про себя — дневнику, и не только Косте. Разобраться в себе я тоже не могу. Я хочу только, чтобы скорее настал вечер — половина седьмого — и чтобы пойти к Юрию. Еще два часа!

А Мамочка волнуется, отчего я худею и бледнею, отчего настроение у меня такое. Да от того, что нервы ни к черту не годятся! Очень просто.

Прихожу в среду после лекций в Bolee. Разбирают Юрку. Замечания в большинстве глупые, но не одобрительные. Оцуп так совсем уничтожил: «Если, — говорит, — смотреть на Софиева как на начинающего поэта, то, м<ожет> б<ыть>, он еще и не совсем погиб. И почему вдруг шестистопный ямб среди пятистопного, и цезура не на месте, а это непозволительная неряшливость» и т. д. Тогда это мне было неприятно, а на другой день даже какое-то нехорошее, злое удовлетворение. Юрий очень огорчен, даже чуть-чуть подавлен. Во всяком случае, так же, как и у меня, руки опустились. Нет-нет да и возвращается к этому: «А все-таки он зря говорил…» Или: «А вот, Ирина, я у Ходасевича тоже нашел шестистопный ямб без цезуры» и т. д. И теперь уж я его успокаиваю: «Ну, мало ли — кто что сказал.

Одному может нравиться, другому — не нравиться. Он сам не понимает, на чем строит свою критику» и т. д.

Сама-то я не читала.

В понедельник Юрия не было в Институте. Л должен был быть обязательно: последняя лекция, надо было переговорить с Шацким относительно письменных работ; одним словом, должен был быть. И не был. Я очень встревожилась. Потом узнала от Муретова, что вторник — mardi gras[52], некот<орые> заводы не работают. Вспыхнула надежда — придет.

Вторник — ждала его днем. Нет. Вечером он должен был идти к Мамченко. Я еще давно сказала, что, вероятно, не пойду, и все-таки думала, что он зайдет за мной со службы, тем более, что адрес он потерял, а так дорогу вряд ли помнит. Но в 7 его не было. Ждала еще вечером, м<ожет> б<ыть>, не пойдет к Мамченко, а придет ко мне. Но и вечером не пришел. Ждала хоть письма, и письма не было.

Старалась себя успокоить, что ничего не случилось, что просто спать хотел и потому не поехал в Институт, или не в то метро сел и т. д. А все-таки волнуюсь, и идти сегодня в Институт даже как-то страшно. А вдруг и сегодня не будет?

Дома настроение тяжелое. «А ты понимаешь, что осталось всего 250 ф<ранков>?» Да, конечно, понимаю. Понимаю и то, что никакой работы не найду. И то понимаю, что через три недели надо сдавать два экзамена, и что об этих курсах я не имею почти никакого представления. А беспокойство за Юрия. Я понимаю и то, что так долго не выдержу. У меня уже челюсти болят, и от височной кости боль тянется, и физически болит нерв в руке от кисти до плеча.

Прихожу вчера в Институт. Юрия нет. Папиросу в рот и на площадку лестницы. Все нет и нет. Уже и жена Гурвича пришла, а его все нет. Начинаю страшно волноваться. Андрей замечает это и отводит меня в сторону. «Если, — говорю, — Юрка не придет после первой лекции, я еду с вами» (у него работа начинается в 10 1/2) «Да вы, кисонька, не волнуйтесь. Ну, просто устал, погода плохая». «И в понедельник не был, и вчера, и сегодня…» «Потом, вы знаете, тут приехал из Америки его знакомый, Раевский, м<ожет> б<ыть>, с ним…» «Раевский через день же и уехал». «Ах, так? Ну, так просто мог задержаться на работе…» «Нет, он должен был быть обязательно».

Лекцию просидела как на иголках. Потом, не сказав никому ни слова, помчалась с Андреем к метро. Дождь шел, погода такая мерзкая. Андрей меня подбадривает: «Поезжайте-ка вы домой, выпейте-ка валерьянки, и не брома, а горячего чая, и ложитесь спать». «Нет, нет». «Ах, чудная вы, право!» «Разве уж такая чудная?» Ничего не ответил. «Вот увидите, что он совершенно здоров». «Тогда выругаю его и все». «И от меня стукнете его по черепу».

В 10 часов на Javel. Бегу на вокзал, спускаюсь, жду поезда. На душе тревожно. Поздний час, незнакомая дорога, все такое необычное — только усиливает тревогу. Электричка, как мне казалось, тащилась необычайно медленно. По Медону бегу бегом. Дождь, грязь, ноги скользят, темно. Подхожу к дому, сердце сильно-сильно забилось. Зажигаю свой фонарик и поднимаюсь. В щель под дверью вижу, что у него горит свет. Стучу. «Qui est la?»[53] «Юрий?!» «А! Сейчас». «Юрий, ты мне только скажи…» и чувствую, что сама больше слова не скажу. «Входи». Вхожу. Он лежит в кровати. Рядом стул, на нем чашка с красным вином, будильник, книга. «Юринька, что с тобой?» «Я немножко болен, Ирина». Сажусь на кровать, бросаюсь к нему на грудь и… начинаю плакать. Все напряжение последних дней как-то должно было разрешиться. Он целует мои волосы, шею, гладит. А я чувствую, что все слабею и слабею, что вот потеряю сознание. Кое-как поддерживаю себя. Поднимаюсь. «Пу, отчего же ты не написал?» «Видишь ли, в понедельник я собирался в Институт. Вчера хотел идти к тебе, даже вышел уже, но очень плохо себя почувствовал. Сегодня тоже думал ехать в Институт». Садится на кровать, обнимает меня. «Девочка моя, ты так беспокоилась». «Страшно!» Кое-как оба успокаиваемся. «Вот — виденье какое-то. У меня даже всякая хворь прошла. Ирина, отвернись, я сейчас оденусь». «Я тебе оденусь!» Что-то второпях рассказываю ему про Институт, про экзамены, про Андрея. Он рассказывает такой случай: «Помнишь, я тебе рассказывал, что встретил в поезде барышню в зеленой шляпе, кот<орая> разговаривала с кем-то о кукольной мастерской, о том, что нужны работницы? Так вот, сегодня я их опять встретил. Она ехала с какой-то дамой. Я сел напротив и обратился к ней. “Простите, — говорю, — вы, кажется, работаете в кукольной мастерской?” “Да”. “А там, не знаете, не нужны работницы?” “Кажется, нужны”. “Вот, у меня есть знакомая барышня и ее мать, они раньше делали кукол, а теперь вот ищут работу”. “Они в Париже живут?” “Нет, в Севре”. “Мама! Тоже в Севре!” “Что значит тоже?” “А у нас в Севре есть знакомые, тоже ищут работу. Может быть, вы назовете фамилию”. Я назвал. “Вот как! А мама сегодня должна писать Николаю Николаевичу. Вот совпадение!” Это Фаусек[54].