— Ты рассуждаешь, как Лиля, как Андрей и как все: для тебя я тоже только сердитая и злая.

— Да нет, я же понимаю, что ты больна.

— Ничего ты не понимаешь!

А мне стало очень грустно и больно от поученья этого.

Вчера вечером Юрий пошел в Ротонду на свидание с Адамовичем. Сказал: «Скоро вернусь». А вернулся в 2 часа. С часу я уже не спала. Пришел и смутился.

— Ну, сначала был в Ротонде, потом в «Кочевье», потом беседовали. Ведь ты знала, что сегодня — «Кочевье»[166], что был Мамченко, я всегда мог задержаться. Я был уверен, что подумаешь…

Я-то подумала, а вот он плохо подумал. Год тому назад он бы так не сделал.

— О чем же ты беспокоилась, что думала?

Думала-то я все то же: что ему не хочется идти домой. А беспокойство — оно подозрительное и никакими мыслями не оправдано.

Потом самому было неприятно, и я старалась его успокоить.

Мне грустно, мне очень тяжело, что такой близкий, такой любимый и любящий, так от меня далек. Был момент сегодня, когда эта плотина могла прорваться. Он колебался: ехать ли ему со мной в госпиталь или идти на годовое собрание РДО. Остановился на РДО. Конечно, ехать со мною он хотел совсем не потому, что я себя плохо чувствовала, а потому, что видел, в каком я была состоянии. И мне этого так хотелось. Хочется поговорить с ним, прочитать ему стихи, дневник, м<ожет> б<ыть>, еще ушло не все, и прежняя откровенность и потребность откровенности еще может быть восстановлена.

Анализ отвратительный. Отчасти я сама виновата: ем много сыру, переедаю картошки, а сегодня даже ела колбасу и пила молоко. Жить как-то страшно стало.

Тоска. Тревога и…

Да — тоска, тревога и страх. И много ацетонов. И определенное и недвусмысленное ощущение голода. Отсюда, м<ожет> б<ыть>, и все: и ацетоны, и тревога, и страх, и как общее следствие — тоска.

Прежнего Юрия вновь нашла — близкого, нужного и родного. Но тоски всей не убавилось. А тревоги, так много тревоги этой. Держать себя впроголодь уже совсем не так весело, как в прошлом году. Я знаю, что нельзя этого делать, тысячу раз — нельзя, что это приведет к катастрофе, которой я себе никогда не прощу. Но что же делать? Ложиться в госпиталь? Неужели же это единственный выход? Если бы дело касалось только меня, моего здоровья, это было бы наплевать, но ведь я не одна. Я не могу, не имею права так рисковать. Господи, что же делать?

У меня при ходьбе, даже не очень быстрой, бывают какие-то боли, вернее давящая тяжесть внизу живота. Сказала Мамочке. Она говорит, что это бывает уже в самый последний период беременности, и что надо об этом сказать Каминской. А я уже сделала дальнейший вывод, что у меня будут преждевременные роды, т. е то, чего я с самого начала больше всего боялась. А на Каминскую сейчас нет ни времени, ни денег.

А все-таки хочется верить в то, что ребенок будет. Сейчас пойду в Самаритен, посмотрю, сколько стоит шерсть — одна диабетичка уже давно просит принести, чтобы связать кофточку моему маленькому. А вяжет она восхитительно. Да и мне уже хочется, хочется начать играть в куклы.

Вчера была у Каминской и вышла от нее новым человеком. Она меня совершенно успокоила, говорит, что все идет прекрасно, что моя болезнь не сказывается на ребенке, что положение его вполне нормальное, и величина нормальная, и сердце бьется хорошо (меня особенно поразило, что уже и сердце бьется!), а что мое недоедание отразится скорее на мне, а не на нем — он совершенно нормален. Мне даже показалось, что она даже не ждала этого от меня. У меня даже голова закружилась от радости и гордости. До сегодняшнего утра мне было необычайно радостно. До сегодняшнего утра — до анализа, такой паршивый, столько ацетонов. Что же мне делать, Господи?! Ведь я делаю все возможное, все от меня зависящее.

На днях украла у себя 7 фр<анков> и купила белой шерсти. Сейчас та диабетичка уже вяжет. А я радуюсь и жду, когда она кончит. В этом вся моя радость. Сейчас иду к Ляббе. Волнуюсь! — да, но как-то не очень. Больше всего думаю, чтобы замотать сегодняшний анализ, а лучше всего — в суматохе совсем его не делать. Только бы Марсель не видела, да и никто из диабетиков.

7 ч<асов>. Говорю, что консультация прошла прекрасно, что Ляббе очень доволен, все находит нормальным и т. д. На самом деле, не совсем так. Ляббе остался очень недоволен ацетонами, спросил, кто мне делает анализ и показываю ли я его фельдшерице. Вообще, настроение было кислое. Только на мои слова, что я всегда хочу есть, он засмеялся и сказал: «C’est pas mal»[167]

И прибавил всего 20 гр<аммов> сыру! Но что же мне делать с моими ацетонами?! Уж я так тщательно буду держать мой режим, даже орехов есть не буду, м<ожет> б<ыть>, успокоюсь? Ведь как-никак, а я все-таки устаю, но зато франков 20–30 в неделю зарабатываю. И ем сыр.

Подожду еще две недели, вообще — до 9 марта, когда пойдет

8-й месяц. Если он не принесет никаких изменений для моих анализов — я ложусь в госпиталь. Так больше нельзя. Так плохо у меня еще никогда не было.

Ничего не поделаешь — в госпиталь лечь придется. Так плохо, особенно по утрам я еще никогда себя не чувствовала. Помимо анализов. Боже, какая тоска, какая страшная тоска! В довершение всего еще зубы болят, всю ночь не спала и днем мучаюсь. Le malheurne vient jamais seul[168]. Сейчас сижу одна дома и страшно расхандрилась. Хотя хорошо поговорила с Юрием, даже не знаю — о чем, о чем-то близком и интимном, о чем мы никогда не говорили. А он — неуловим. Или — не идет навстречу.

Боже, какая тоска!

Сегодня был Ляббе, нашел положение серьезным и сказал, что мне надо лежать до родов. Ну, и что же? Плакать и ногами дрыгать все равно бесполезно, а если так надо для маленького, надо терпеть. А может быть, тут вопрос не только в жизни ребенка, но — в моей. Ацетоны не проходят, несмотря на такую большую дозу инсулина. Интерн только руками разводит. Анализ делают перед каждым впрыскиванием, несколько раз будят ночью. Только второй день как чувствую себя сносно. А то лежала пластом, стенала от головной боли или спала. Даже не скучала. Мамочка приходит по вечерам, после работы и даже заходит в бюро, «говорит по-французски» для этого.

Когда я сегодня сказала Юрию и Папе-Коле о том, что буду лежать еще два месяца, они оба отнеслись очень легко и как бы совсем не поверили. Вот Мамочка поверит.

Когда я сказала Мамочке — она заплакала. Да и могло ли быть иначе. Так обе и плакали. И мне еще пришлось утешать ее, уверять, что я бодра и не плачу, что это, в конце концов, не так долго, как-нибудь перетерпим. А какой еще «недолго», когда осталось еще 9 недель! Буду работать для маленького. Буду шить распашонки, научусь вязать и свяжу одеяльце. Только бы он был, для него я готова все перетерпеть.

Сейчас была в Maternite[169]. Неприятно поразила какая-то особенная чистота-белизна, высокие кровати с лесенкой и вздутые голые животы. Записали. Молоденькие девочки долго и сильно мяли мой живот. Вообще одиноко, тоскливо. И предстоит еще много тяжелого.