А Аня Земит (известная скандалистка), уходя, бросила мне:

— Хоть вы и жена Софиева, а все-таки хорошие стихи пишете!

Все начинали словами: «Я Кнорринг давно знаю» и на основании этого говорили о творчестве, о биографии, также переплетая и то и другое.

Два раза была с Юрием у Ходасевича[266]. Мне там нравится, хотя за последний визит я не проронила ни одного слова. Ходасевич представляется мне очень большой величиной. Встречаю там Терапиано. Не скажу, что это мне было так уж приятно.

Сегодня Пасха. Тоска поэтому полная. Делать нечего. Никого нет — напрасно черное платье надела.

Денег нет. И с квартирой! А через месяц Борис Александрович должен приехать. Положение таково, что выхода я не вижу. Поэтому и спокойна. Пусть все делается помимо меня, а я посмотрю, что выйдет. Самой принимать участие в чем-либо — у меня нет никакого желания.

С тех пор, как я в Медонском лесу пила с Виктором Мамченко на брудершафт, Терапиано исчез бесследно из моих мыслей. А у меня какое-то светлое и радостное настроение.

Оглядываюсь на прошлое. 5 лет назад я этого человека ненавидела зверской ненавистью, а теперь я называю его другом и братом. И, может быть, потому, что я так его полюбила и столько говорила о нем плохого, мне теперь все время хочется говорить о нем хорошо. И мне радостно, когда я вижу его, когда говорю с ним, и хоть часто мне хочется с ним спорить, но уже без раздражения и злобы, а с какой-то нежностью даже. И от него хочется чего-то особенного, даже страшно было встречаться первое время, а теперь вижу, что не ошибаюсь. Вчера он сказал мне:

— Я тебя ведь очень люблю. Совсем по-особенному к тебе отношусь.

И я это знаю. У меня самой такое же отношение к нему. Что бы там ни было, каков бы он ни был, неумен и, может быть, до тупости фанатично заумен, труден и, может быть, социально опасен («Горгулов»), а все-таки он человек с большой буквы. Он не пошляк. Он не предаст и не скажет про тебя гадость. Он по-настоящему добр и не задумается отдать все, даже жизнь, если это будет нужно. Он всегда искренен и всегда правдив, это-то и делает его трудным.

И я, несмотря на все перепетии наших отношений, все-таки очень его люблю.

Конечно, из Bougele все казалось иначе[267]: и Юрий, и квартира, и вся наша жизнь будущая. Особенно после Юриного приезда в деревню. За эти два дня казалось, что вернулось очень далекое время, что «счастье» у нас в руках, и что мы нужны друг другу. Недаром же я была так счастлива эти 2 1/2 месяца в деревне. Я теперь вижу, что была не права.

А вот и Париж. Правда, устраиваем нашу маленькую квартиру, что нас занимает и радует. С утра я с радостью принимаюсь за уборку, натираю полы, навожу лоск. Юра придет и все испортит. Ну, да не в этом дело. Начинает становиться уютно. Коплю гроши, чтобы купить то занавески, то скатерть, то еще что-нибудь для квартиры. Наслаждаюсь тем, что все налаживается — одиночеством. Юрий как придет и до утра, пока не уйдет, все жалуется, то на горло, то на гланды, то на легкие. Должно быть, без меня он был здоровее. Да, правда, мы оба одинаково невнимательны друг к другу. Но теперь я думаю об этом спокойно. Вероятно, мы также безразличны друг другу.

Завтра уезжает Е.А.Кутузова. С ней связана у меня целая эпоха[268] — Bougele. За это время я очень привязалась к ней и очень ее полюбила. Только Ларика терпеть не могу[269], а Е<лену> А<лександровну> люблю. Эти месяцы мы были с ней совсем одни, жизнь была общая, и даже горе ее было общее. Плакала-то из-за него, во всяком случае, больше, чем она. И вот она уезжает к мужу. Без всяких иллюзий (да ведь я тоже теперь живу без всяких иллюзий!). И мне ее бесконечно жалко.

Эпизод с Игорем.

Оделся он в штаны, очевидно в темноте не нашел трико, да еще говорит, что дождик тут намочил и вытирает тряпкой. Я страшно рассердилась, раскричалась. Он: «Мама».

— И не называй меня больше мамой! Я тебе больше не мама! Мне стыдно, что у меня такой сын, не зови меня мамой!.. — и много еще жалостных слов.

Уложила его спать и, не поцеловав, вышла. Потом, немножко погодя, под каким-то предлогом вошла посмотреть, как он лежит. И вдруг слышу тоненький голосок из груды одеял:

— Ирина Николаевна!

Я как зареву…

Вчера Юрий ходил в ложу «Гамаюн» повидать, как говорилось, Бобринского по поводу Б.А. и санатории. На самом деле ему нужно было повидать не Бобринского, а Матвеева, с которым они налаживают издательство[270]. Я легла около часу, просматривала старые, давних пор, парижские романы — Ладинский, Костя, Юрий. Печка потухла. Только легла, проснулся Игорь, начал подскуливать. Я взяла его к себе — он весь дрожал не то от холода, не то его знобило. Часа полтора его так трясло, ничем согреть его не могла. Очень намучалась, правда, и сама дрожала. Когда по нашим часам было 3.15 открыла дверь, слышу, шаги и голоса. Окликаю Юрия.

— Ирина, знаешь, кто это? Виктор.

Виктор совершенно пьяный, очень смущен. Лег в маленькой комнате, моментально уснул. Хотя успел все-таки сообщить, что Кнут сегодня бросил жену и ушел, захватив второпях пиджак, к Берберовой.

Юрий, хоть и менее пьян, но чрезвычайно возбужден…

— Нет, ты подумай! У нас с Матвеевым уже все решено, мы будем издавать журнал типа «Звена»[271], два раза в месяц, в количестве 3000 экземпляров. Продавать будем по франку! Редактировать буду я и т. д.

Мимоходом рассказал не без удовольствия, что у него опять вышла стычка с Терапиано, что он его опередил насчет издательства, что тот был с ним сух в Coupole (вчера было великое пьянство на Монпарнассе) и еще один мелкий эпизод, говорящий скорее в пользу Терапиано, чем Юрия: когда там с пьяных глаз запели «Святый Боже», да всякие «Ох, вы Сашки канашки мои», Юрий вставил дурацкий припев:

Ю.К. демонстративно вышел, сухо попрощавшись со всеми. А Юрий пил брудершафт с Поплавским (действительно, со всякой сволочью), орал на весь Монпарнасе с Мандельштамом и Кельбериным. Оказалось, что Виктор живет в Медоне, пропустил все поезда, и Лазарь привез их к нам (он и шофер).

Утром Виктор встал очень смущенный. Очень звал нас с Игорем ехать к ним, но Игорь как назло начал кашлять (только при нем и кашлял), и я испугалась.

Завтра к нам приедут Кельберины. Это меня не так уж радует! Скорее это меня пугает: опять «литературный разговор», литературные сплетни, вся эта литературщина монпарнасская, от которой меня тошнит.

А все-таки от вчерашнего собрания осталась какая-то горечь[272]. Лучше было бы не ходить. Не знаю даже, что меня так особенно раздражало. Вся эта огульная критика правления, эта «благодарность по традиции»(так ведь и сказано у Яновского) и эта «особая благодарность» Софиеву… А он-то, действительно, чувствует себя героем и мучеником, а меня это злит. В сущности, ничего обидного не было, а все-таки что-то обидно.

Никогда у меня не было такого ощущения скуки и пустоты. Как-то вдруг — никакой радости. Даже думать и писать радости нет. А опять тяжело до отчаяния. Не знаю, что думает Юрий, да и мало это меня интересует. Во вторник возвращается из госпиталя Б.А. Хоть Нат<алья> Ив<ановна> говорит, что он сейчас не заразен, а я его очень боюсь. И потом — эта жизнь почти в одной комнате! Ведь свет есть только в столовой. В отеле, в конце концов, было куда свободнее и самостоятельнее. А потом, я просто не представляю, на что мы будем жить. Юрий трезвонит, что он очень хорошо зарабатывает (что это: наивность или ложный стыд?). А ведь, в сущности, концов с концами не сводим. Боюсь, себе отказывать я уже не смогу. Уже стало совершенно естественным ходить в рваных туфлях, в рваном корсете, из которого во все стороны палки торчат, иметь один лифчик (8 фр<анков>), ходить в летнем пальто, завтракать одним молоком и т. д. А вот Юрий до этого уж не дойдет. Правда, он может ходить в рваных подштанниках, но уж… Да не надо об этом писать, сама себе противна становлюсь, мелочная, сварливая. Должно быть, такая и есть. Мне бы только елку как-нибудь сделать. А Юрий пусть живет, как хочет. Он ведь зарабатывает.