А вот уже полурастворимые трупы людей долго сидели в памяти. Страшные карти­ны, подгоняли немым укором - от меня зависит жизнь остальных выживших, которых становится все меньше, в ежедневной неравной борьбе с взбешенной природой.

И я спешил. Как мог. Но не завернуть к своим новым друзьям - было выше моих сил.

На поляне с тайником все вроде было в ажуре.

Но дальше...

Шалаш был разбросан по всей видимой окружности. Среди колей и отчетливых сле­дов протекторов виднелась кровь, гильзы, обрывки кожи и ткани. А вот лежит, словно откушенная часть дробовика, части... человеческих тел.

Страшное предчувствие охватило меня.

Забыв об осторожности, я понесся дальше, сжимая в обеих руках пистолеты. Сердце - мой верный старенький моторчик, надрывно колотился на пределе. Дыхание вырыва­лось с хрипом.

Выскочив на берег лесного озера, я застыл, не веря собственным глазам, отказываясь слушать разум. Монотонно твердя себе: «это сон, это мой самый страшный кошмар. Я сплю».

Тело вдруг стало ватным, а подкосившиеся ноги не смогли удержать.

Я рухнул на колени, не отводя завороженного взгляда.

На том месте, где еще не так давно было сражение с монстром, возвышался свежий холмик, а на нем лежало тело Аразаса.

Вокруг были разбросаны перекушенные, обожженные, разорванные тела, искоре­женные мотоциклы и оружие. Кровь, запах вывалившихся внутренностей, грязь.

А над всем этим - возвышение с израненным, истерзанным гигантским псом, посмо­тревшим на меня уцелевшим взглядом с такой печалью и тоской, что сердце сжалось, остановилось и после долгой паузы, забилось уже в другом, аритмическом ритме.

Я кинулся к нему. Вытряхнул содержимое рюкзака, вытрусил обе аптечки. Дрожа­щими руками начал колоть уколы, обрабатывать раны, молясь: «Только бы помогло! Лишь бы человеческие лекарства не навредили! Боже, если Ты есть, сделай так, что бы он выжил! Прошу Тебя! Пожалуйста!».

Аразас не издавал ни звука. Только медленно, устало и тяжело еще дышал. Изредка, едва вздрагивал, когда прикосновение к многочисленным ранам оказывались невыноси­мо болезненными.

«И в этом виноват только я!».

Мой взгляд упал на покрытые влажной землей лапы и догадка, ужасная, все это вре­мя сдерживаемая предохранителями разума, прорвала заслон и вырывалась уже страш­ным, нечеловеческим криком-воем.

Захлебываясь в собственных слезах, трясясь от бессилия и безумия, я молотил но­жом, избитыми до кости окровавленными кулаками ствол несчастной, подвернувшейся ивы, завывая и вопя:

- Убью! Всех убью! Зарежу, порву! Сволочи, твари!... А-а-а! ...Ненавижу!... И-и-и! - и уже обессиленный, полушепотом-полустоном:

- Джи! Прости! Сволочь я! Гад!.. Прости, девочка моя.

Я рухнул полностью выжатый. Еще живой, но практически мертвый. С испепелен­ной душой. Уже неподвластный времени, лежал и безразлично взирал на вечное небо и перьевые облака, глотая позабытые с детства слезы...

... Тихий, едва слышный скулеж заставил повернуть тяжелую, будто чужую голову.

Маленький зеленый стебелек проклюнулся среди громадных лап. А выше, на меня глядел единственным глазом Аразас. Совсем не по-щенячьи. Сквозь невыносимую то­ску и боль, виднелись сочувствие и понимание.

Не было страшного упрека.

Только пожурил: «Что же ты, Друг! Ведешь себя - совсем как мальчишка».

Тяжело вздохнул и устало прикрыл веки.

- Идите, идите ко мне... не прячьтесь... вам уж не больно-то много и осталось. Идите ко мне...

Деревья впивались огромными корнями в землю, сухую и грубую. Их узловатые вет­ви склонялись вниз, пытаясь дотянуться не то до них, не то к поляне поросшей травой и цветами... высокими, ярко сизыми, на тонких хрупких ножках, неизвестно как умудря­ющихся удержать несообразно большие бутоны.

- Идите ко мне, будет еще с вас польза. И мне, и Лесу... может даже кому из этих-то...

Старик, в старом, не раз чиненом тулупе, собирал их. Раздвигая руками поросли вся­кого сора, он аккуратно подламывал цветы у корня и складывал их в стеклянную банку. В таких банках Сумской завод раньше выпускал майонез. Раньше, не сейчас... В банке уже лежали какие-то корешки, ягоды двух цветов - синие и черные, листья, и немного грибов.

- Скоро придут морозы, и вас ... Ох, пусти-ка! - захрипел он на дерево, веткой вце­пившееся в заплатку на плече. - Еще неделя, может две ...

Лес стоял без движения. Одетый в красно-желтые тона, он замер, лишь изредка тре­вожимый короткими порывами ветра. Птицы уже попрятались. Гроза, выплывающая из-за горизонта, тоже остановилась. Видимо не решивши еще: накрывать собой лес или пройти мимо?

Старик распрямился, водрузил крышку на банку и медленно побрел вдоль лесной стены, по самому краю поляны. Тулуп, камуфляжные штаны и сапоги, видавшие не одну тропу. На плече у него была старая сумка, в которую он, поддернув молнию, уже уложил свою банку. Он склонялся то влево, то вправо, попутно срываю что-то с кустов и укладывая в карманы, нашитые спереди.

- Поискать ли еще чего или домой? - говорил он с Лесом, а может нет. - Холода ... больно-то ты угрюмый становишься. Так чего ж, а? Что молчишь?

Гром нарастающим грохотом ответил ему. Задрожала листва, и деревья не довольно застонали. Ветер, поднявшись словно из ниоткуда, обдавал холодом. Покой и тишина, еще недавно разлитые по поляне, разом уступили место тревоге. Предчувствию чего-то неотвратимого. Раскаты на этот раз уже были ближе, громче, страшнее. На горизонте блеснуло, и гром немедля огласил весь Лес.

Старик, подтянув сумку, так же неспешно повернул к просеке, уводившей с поля­ны. Деревья заскрипели ему вслед, плавно покачивая ветвями и шумя листвой. Её тут же срывал ветер, подхватывал и нес по поляне. То вскидывая красно-желтые одеяния вверх, то бросая их наземь. Листва липла к тулупу, а ветер норовил сорвать еще и шапку с седой головы. Трава пригибалась под напором, но стоило тому ослабить силу, тут же занимала привычное себе положение. Шагая в ней, доходящий до колен, мужчина высо­ко поднимал ноги, стараясь не топтать то, что не собрал.

Впереди показались двое. Они вынырнули из просеки быстро, то и дело срываюсь на бег. Один из них, что повыше, нес на себе третьего. Он выбивался из сил, но упрямо продолжал двигаться, застревая в сорняках, цепляясь за кусты и колючки. Его товарищ, то помогал тащить их друга, то бросался вперед, что-то выкрикивая и жестикулируя. Их голоса смазывались, слова уносил ветер, так и не давая понять, что они хотят. А они явно что-то хотели. Настойчивость, с которой они проламывались сквозь раститель­ность, не оставляла сомнений. Наконец они увидели старика и бросились к нему, всё еще продолжая о чем-то кричать.

- На стол кладите, кладите его на стол ... Что ты творишь, дурень?! Убери посуду!

Чашки и ложки полетели вниз, дружно звеня и разлетаясь по полу.

- Ты! Лохматый! Неси воду, колодец за домом... побольше только, побольше-то! - тот парень, что был повыше, рванул на улицу, так и не закрыв дверь за собой дверь.

- Давно?!

- Что? - испуганно вскинул глаза оставшийся товарищ.

- Часов сколько минуло, я тебя спрашиваю?! - старик выкладывал на стол ножи, ка­кие-то тряпки, и вату.

- Не знаю... может четыре, может больше ... я не уверен, - парень рассеяно озирался. Потом кинулся собирать посуду с пола.

Тот, что был без сознания, застонал во сне. Его колотило, он был весь в поту и бредил. Левая нога была обвита лозой. Она начиналась у бедра и доходила до середины икры. Темная, длинная, скользкая. У неё было множество отростков, и местами она поросла крошечными белыми цветами. Лоза неестественно аккуратно завивалась вокруг ноги, как будто кто-то специально и старательно ее намотал. Своими шипами она вонзалась в плоть, тем самым крепко приставши к ноге.

Старик принялся разрывать штанину. Он освободил ногу, стало заметно, как она потемнела. На ней проступили красные и синие прожилки, выглядела она не лучшим образом. Парень, все еще сжимая в руках кружки, тихонько заскулил.