Закат прекрасен, как душа Лауры,
Как мысль травы, сияюще-зелёной,
Как мысль травы, поднявшаяся выше
Древесных куп над далью ослеплённой.
Темны деревья. Но поля покато
Облиты блеском… Я догадки строю:
К чему столь расточительная трата?
Не связано ли всё, чем жизнь богата
И не напрасна, — с пламенем заката
Надёжнее, чем с утренней зарёю?
Блеск и огонь на бузине укромной.
Блеск и огонь на пыльно-золочёных
Волнисто-старых стёклах кухни тесной,
Раздвинувшейся вдаль, как зал учёных,
И в гроздьях вулканических рябины, —
Как стекловидный пурпур изверженья,
Внезапных, проницаемых прозрачно
И раскалённо-жидких на мгновенье.
Да, как трава, зелёный! Травянисто —
Зелёный! — травянисто-лучезарный
Жар, свежий пламень! С тенью золотою,
Союзной свету; жаркой тенью тою,
В какой не скроешь умысел коварный!
Да! Итальянский свет! Пушисто-красный,
Оливковый… В слепящих срезах глины,
На голубятне, в рощах… В ренессансных
И кардинальских пурпурах рябины,
Уже непроницаемых, однако,
Уж не кипящих на пределе жженья.
Но даже весть о допущенье мрака
Теперь не омрачит воображенья.
Черны деревья,
Что вдали горели
Кольчугой медной и драконьей раной
И реяли, как плащ героя рдяный:
Там ночь и осень. Свёртываясь, гаснет
Драконьей кровью клёнов жар багряный.
Но так неукоснительно, так властно
Движенье поступательное света,
Что в ночь уже не веришь.
Сердцу ясно:
Не может тьмою кончиться всё это.
