Судских   ничего не спрашивал, лишь вопрошал глазами.

— Отправили.

— Так нет ада, — вспомнил Судских.

— Для таких придумывают. Теперь мучается и доволен.

Дурак…

— Выходит, все придумано людьми?

— Правильно понимаешь, — ответил архангел Михаил, туже обтягивая поножи. — И кого, ты думаешь, он встретил там? Сталина? Ельцина? Гитлера? — Не дождавшись ответа от Судских, архангел Михаил закончил возиться с боевой амуницией и выпрямился. — Нет. Подобных себе: Галилея, Менделеева, Пилата.

Судских нахмурился и почувствовал жжение в висках.

— А где же названные первыми?

— Адик переписывает начисто «Майн кампф» и ждет перевоплощения, Сталин злится на своих бывших соратников и при случае сгоняет их в нижние ярусы, его боятся по-прежнему, этим он жив. Бориска ваш глушит воображаемую водку и после каждого стакана твердит: «Нет, я прав». Они не раскаялись, им нечего бояться. Они не были мудрецами, но знали, чего хотят. Мерзавцы, конечно, и Сущий знает это. Поступают жалобы, он решает их судьбы. Не торопится. Дерьмо необходимо для добрых урожаев.

— Это несправедливо, — с неожиданной твердостью сказал Судских. Он насупился, стало обидно за чужие судьбы обманутых.

— Докажи, — спокойно произнес архангел Михаил.

— Они виновны перед людьми. Они разрушители.

— Не более чем Галилей, разрушивший строгую догму. Или их вина в уничтожении себе подобных? А ты видел муравьев, разрушающих собственный муравейник? Не видел. Действия муравьев логичны и последовательны, поэтому их эволюция за миллионы лет не превратила их в обезьян или в людей и не затронула главного — своего дома. Эволюция — не революция, а  человеки ничего до сих пор не придумали с пользой для дома своего, всюду сиюминутность, вред потомкам. И кому больше надо каяться — Сталину или академику Александрову? Игнатию Лойоле или Ноберту Винеру? Я подскажу тебе: за поступки отцов отвечают дети — такова воля Сущего. Выше наказания нет. Худой муравейник должен погибнуть.

— Это жестоко.

— Этого достаточно. Необдуманными действиями человеки могут разрушить Вселенную, а Сущий не допустит этого. Вы у себя богами слывете, а муравьям вы ни к чему. В любом муравейнике есть и законодатели, и строители, и воины, и разведчики съестного. Все вместе они делают общее дело, но без обмана, не ссылаются на божественное происхождение птиц, коров, людей. Они не хотят быть людьми — понятно? Лягушкам хорошо быть лягушками, хотя их давят ногами люди, коровам — коровами, хотя их люди доят и режут. Всем хорошо в своем естестве, только человекам тесно в собственной шкуре. Богов придумали, таинства… В космос летают! Мне пора, — резко сказал он и повернулся, чтобы уйти.

— Обожди! — остановил его Судских. — Но нам нельзя без веры в божественное! Мы создали Бога не только для обмана! Бог — это стремление к чистоте помыслов.

— А кто запрещает? — оглянулся архангел Михаил.

— Это мучительно сложно: одна вера, другая…

— Иван, не помнящий родства, — укоризненно сказал архангел Михаил. Судских обиделся:

— Я Игорь.

— Не велика разница. Ты вот ключ мой разыскивал. Подсобные нашел, а главного нет. Вот он, мой ключ, — торжественно произнес архангел и вытянул свой меч острием к Судских.

— Огнем и мечом… — пробормотал тот.

— Будь внимателен, не уподобляйся лжепророкам, — с нажимом сказал архангел. — Зри на острие.

Судских пригляделся, сощурившись, и ахнул: лезвие, если смотреть прямо, оказалось фигурным, удивительно напоминавшим букву, которая осталась в памяти.

— Уяснил? — вернул меч на пояс архангел Михаил. — Вставляю во врата и… А «огнем и мечом» придумали там, у вас. Буквица эта — напоминание славянам о местах, откуда они вышли. Разменялись на чужеверие и забыли о естестве. Для меня Аримана придумали со зла, теперь биться с ним надо…

Он сделал несколько шагов по воображаемым ступеням и исчез за голубоватым свечением.

У Судских сильнее заломило в висках, появилась тянущая боль в пояснице. Появление боли сопровождалось необъяснимой тревогой. То ли уход архангела был симптомами их, то ли его слова, только он естественно сопротивлялся ощутимой власти, которая пыталась вынуть его из этого блеклого пространства с болью и насилием, как дантист, тянущий зуб, тянущие его медленно, беспристрастно, не заботясь о причиняемых муках.

«Да здравствует коммунизм — светлое будущее всего человечества! Нет уж, — упирался Судских ладонями в невидимую опору. — Не выйдет! Я вам не подопытное животное! И муравьем быть не желаю! Тогда кем? — размышлял он, сопротивляясь боли. — Я вспомню все. Я обязан узнать все. Я здесь для этого».

Юрий Толмачев стянул марлевую повязку с лица.

— Ни хрена не получается! — выругался он, тыльной стороной ладони сбросив пот со лба. — Сил моих дамских больше нет! Ищите профессора Луцевича! Он начинал, пусть и заканчивает!

Человек пять присутствующих в реанимационном блоке потыкались туда-сюда, словно противовесы в инверсионной установке в момент обесточивания, и замерли в нелепых позах. Шеф разозлился крепко, мог уволить без выходного пособия, и куда потом? Дуб, всяк знает, а падающий дуб ударит больно.

— Под мониторы и до следующего случая, — распорядился Толмачев, все облегченно вздохнули. — Я не Бог…

Поспешность последних слов не уняла его нервозности. Да, симптомы указывали на готовность пациента выйти из состояния комы, необходимая подготовка проведена строго по предписаниям ведущего специалиста профессора Луцевича; однако мониторы, понервничав резкими пиками и пиканием, успокоились, и опять, подобно размеренным каплям, капала жизнь в невидимый сосуд.

— Ну не хочет он, не хочет! — запоздало оправдывался Толмачев: полгода комы могли сегодня закончиться возвращением пациента с того света, и вот…

Занять этот пост Толмачеву помогли вовсе не знания и слава искусного врача, а житейские обстоятельства. Одних нет, а те далече… Когда он прозябал рядовым хирургом в Центре эндохирургии и литотрипсии, куда попал с вульгарным аппендицитом грозный Воливач. Операцию доверили восходящему светилу Альке Луцевичу, зато реабилитацию проводили под присмотром Толмачева. Тут уж Толмачев случая не упустил: гнулся и ломался, как в песне: «до сама ваты-на». Впрочем, он так и не знал, что такое «ватына» — хохлацкие, видать, прибамбасы, но Воливач послушных любил. В смутные времена светила умотали за бугор, исчезли с горизонта, а Толмачеву даже на билет в тот конец не хватало, он остался и дождался своей звезды — Воливач распорядился с его назначением: в президентском центре реанимационный блок считался классом люкс.

Но что сказать Воливачу, ожидающему результатов? Пациент не желает выходить из комы? Слабая заживляемость после операции? Отговорки. Перед собой Толмачев отчитывался кратко: грамотешки не хватает. Чего-то не учел, не просчитал ситуацию, не держал Бога за бороду, как умел это Луцевич. Да, он завидовал его таланту: и хирург экстра, и мужик люстра. Но жить-то — жить! — всем хочется.

«Что-нибудь придумаем», — вздохнул Толмачев, присаживаясь к столу. Как всегда, ему приходилось выходить из положения.

— Юрий Аркадьевич, — обратился он к одному из хирургов, — передайте Виктору Вилоровичу: еще ничего не потеряно. Случай оказался сложным. Оснастите медицинскими терминами…

— Вы уж сами, Юрий Семенович, — ответил тот. — Вам проще, вы главврач, а я не особо хочу выслушивать матюки по поводу нахлебников на шее народа. Про анкетно-паркетных специалистов.

Пришлось Толмачеву отправиться в свой кабинет и звонить своему благодетелю, выросшему до главы государства.

Войдя, он присел в кресло, включил телевизор, обдумывая нужные слова о единственном пациенте, ради которого создали этот блок, о генерале Судских. Ничего на ум не шло.

Заканчивались последние известия. Из уха в ухо не вылетело одно сообщение: изнасиловали и избили молодую женщину.

«А с чего начинать? — размышлял он. — В лоб не дашь, трусов не снимешь. Интересное дело: оно под тобой чмыхает разбитым носом. Это не секс. А если полюбовно, тогда зачем морду бить? Ну и мыслишки!» — спохватился он, берясь за телефонную трубку.