— Ну как она? — тревожно спрашивал у Димы и Петр Иванович, пожилой кряжистый мужчина. — Проживет еще, али помрет?

— Проживет, — усмехнулся Дима Вацман, меряя пульс у толстой, краснощекой женщины, супруги Полуйкина, которая лежала на тахте и негромко стонала.

— А сколько проживет? — продолжал допытываться техник-осеменитель. — Две недели проживет? Или больше? Пора закваску ставить, али еще погодить?

— Какую закваску? — удивился Дима.

— Известно какую, для самогона, — веско ответил Петр Иванович. — На поминки знаешь сколько выпивки потребуется, а водки на всю эту ораву не укупишь. А закваска в один день тебе не забродит, ей определенный срок полагается…

— О, святая простота, — вздохнул Дима. — Не волнуйтесь, ничего с вашей дорогой супругой не случится. У нее обыкновенный сердечный спазм от переутомления. Пусть валидольчику пососет, да полежит с денек и все будет нормально… Рано утром следующего дня Холмов, Вацман, Тимофей Степанович и местный учитель физики Шмонов с фотоаппаратом (Шура настоял на том, чтобы с ними был фотограф, однако зачем не объяснил) погрузились в председателев «УАЗ» и отправились в неизвестном для всех, кроме сидевшего за рулем Холмева, направлении. Выехав за околицу села и попетляв немного по проселочным дорогам, Шура неожиданно заехал в сосновую рощу и остановился.

— За мной! — скомандовал Холмев, выключая мотор. Выйдя из машины, все углубились в рощу, следуя за бодро пробиравшимся сквозь кустарник Шурой. Вскоре роща начала редеть и за ней открылось обширное зеленое поле, на котором мирно паслось колхозное стаде. Неподалеку на пригорке, сидели Филимоныч и Вовчик. Собственно, Филимоныч не столько сидел, сколько лежал, положив руки под голову и сосредоточенно глядя в бездонное небо. Так что за стадом присматривал один только подпасок. Изредка он вскакивал и, щелкая бичом, отгонял назад слишком далеко отбившуюся от коллектива буренку.

— Располагаемся здесь, — шепотом объявил Холмов, усаживаясь прямо на землю. — Только не высовывайтесь, нас не должны заметить…

— А чего мы тут ждем? — с любопытством спросил председатель. — У меня дел куча… Шура ничего не ответил и, улегшись на живот стал внимательно наблюдать из-за нависших веток кустарника за стадом. Так прошел час, затем другой, третий… Тимофей Степанович и Шмонов, у которого сегодня, по его расчетам должна была отелиться коза, стали открыто ворчать, допытываясь у Шуры, чего они ждут, но Холмов упорно молчал, не сводя глаз с коров, Вовчика и Филимоныча. Последний, уговорив традиционную чекушку самогона, крепко спал, развалившись на пригорке с раскинутыми в разные стороны руками, словно застреленный во время атаки солдат. Так прошло еще полчаса.

— Внимание! — вдруг металлическим голосом прошептал Шура, подняв согнутую в локте руку. Все ко мне! Приготовить фотоаппарат…

Разом умолкнув, председатель, Шмонов и крайне взволнованный Дима быстро подползли к Холмову.

— Смотрите вон туда! — прошептал Шура. Проследив за направлением, которое указывал Шурин палец, Вацман увидел Вовчика, который какими-то странными, деревянными шагами приближался к спокойно пасшейся неподалеку корове. Лицо подпаска было неестественно бледным, глаза широко раскрыты, а в уголках рта мыльной пеной пузырилась слюна.

— Смотрите внимательно, Тимофей Степанович, — звенящим шепотом произнес Холмов и, хлопнув по плечу Шмонова, добавил. — А вы начинайте фотографировать, кадр за кадром, с интервалом в пять-десять секунд…

Между тем, Вовчик подошел почти вплотную к корове, щипавшей травку, и уставился на нее внезапно помутневшими глазами.

— Ах ты, проклятый американский империалист! — вдруг отчетливо произнес подпасок зловещим голосом. После чего он коротко размахнулся и нанес своим огромным красным кулаком ничего не подозревавшей скотине обрывистый, но судя по глухому, утробному звуку, сильнейший удар ниже шеи. Корова чуть слышно мукнула, по телу ее пробежала волнистая дрожь и, постояв с полминуты, она начала медленно оседать, дергаясь в конвульсиях. Вовчик тем временем повернулся к ней спиной и, медленно переставляя ноги, поплелся в сторону распластавшегося на пригорке Филимоныча, который по причине глубокого сна никак не отреагировал на происходящее. А председатель, Шмонов и Дима оторопело уставились на лежавшую на траве корову, из пасти которой текла тоненькая струйка крови…

— Ты что это, кретин бестолковый, со скотиной сделал! — наконец пришел в себя председатель и выскочил из своего укрытия, размахивая руками в бессильной ярости. — Да я тебя сейчас… И, спотыкаясь, бросился к Вовчику. — Стойте, Тимофей Степанович! — кинулся за председателем Шура, а за ним, чуть погодя, Дима и Шмонов, у которого на пузе болтался фотоаппарат. — Не трогайте его…

Однако председатель не слушал, и Холмову удалось нагнать его и схватить за рукав пиджака, когда до Вовчика оставался какой-то метр. Странно, но подпасок глядел на бегущих к нему людей с каким-то ледяным равнодушием и спокойствием. Более того, Дима с удивлением отметил, что вид у него сейчас был вполне нормальный, для кретина, конечно: лицо обычного кирпичного цвета, глазки ясные, а от пены на губах остались лишь две еле заметные, высохшие дорожки от уголков рта к подбородку.

— Ты зачем корову порешил, ублюдок! — заорал Тимофей Степанович, стараясь вырваться из объятий крепко державшего его Хелмова. От этого крика проснулся Филимоныч и, вскочив на ноги, стал оторопело глядеть вокруг, не понимая что происходит.

— Какую корову? — растерянно забормотал Вовчик, с искренним, как показалось Диме, изумлением глядя на председателя. — Не трогал я коровы, вы че, Тимофей Степанович…

Эти слова довели пыхтевшего от ярости председателя до настоящего умоисступления. Изловчившись, он ухитрился-таки освободить на мгновение одну руку и треснуть ею подпаска по его бычьей шее.

— Вы че деретесь, Тимофей Степаныч, че деретесь… — растерянно пробормотал подпасок. Лицо его скривилось, и Вовчик, который одним ударом мог превратить председателя в бесформенный мешок с костями, неожиданно заплакал. Сердце у Димы сжалось- ему стало очень жалко несчастного кретина. Тимофей Кобылко растерялся и, тяжело дыша, молча уставился на хнычущего подпаска.

— Идемте отсюда, товарищ председатель, — раздался в наступившей тишине спокойный, рассудительный голос Холмова. — Этот парень в какой-то степени действительно ни в чем на виноват. Идемте, сядем в сторонке, и я вам все объясню…

Следуя за Шурой, все отошли метров на пятьдесят в сторону. Усевшись в кружок на травке, словно в известной картине про охотников, председатель, Шмонов и Дима с любопытством уставились на Холмова, ожидая объяснений.

— В общем-то объяснять тут особенно и нечеге, — произнес Щура, доставая из кармана пачку папирос. — Ваш Вовчик болен, тяжело болен… Врожденный кретинизм стал основной причиной того, что во взрослом возрасте он заболел чрезвычайно редким психическим заболеванием. Я не знаю, как оно называется по-научному, но между собой врачи-психиатры именуют его «бред лунной росы». Такое странное на первый взгляд название объясняется просто — симптомы этой болезни проявляются один раз в лунный месяц, который, как известно, равен 29,5 дням. И только в первый день полнолуния, в первые четыре-пять часов после захода луны. (Отсюда и «лунная роса»). Ученые до сих пор не могут точно объяснить, почему так происходит. Одни говорят, что «бред лунной росы» есть ни что иное, как одна из редких разновидностей обыкновенного лунатизма. Другие утверждают, что у заболевшего этой болезнью организм начинает выделять вредные вещества. Целый лунный месяц они накапливаются у больного, никак себя не проявляя. Зато в полнолуние, вернее, в первые десять-двенадцать часов после появления полной Луны, под влиянием лунного притяжения они попадают в кровь, а затем в мозг человека, вызывая очень кратковременное и очень сильное помутнение рассудка. (Если вам известно, еще древние знали о таинственном и непостижимом влиянии полной Луны на психику человека. «Растворившись» за время приступа в головном мозге, вредные вещества теряли свои коварные свойства и процеес начинался сначала: выделение вредных веществ-их накопление-полнолуние-приступ. И так, через каждые двадцать девять с половиной дней у больного случаются приступы…