Что было делать? Язык не в силах мой был шевельнуться.
Все ж размыкаю уста — так повелела любовь.
Я говорю ей: «Привет богине и спутницам юным!
Дева, богиня ли ты — счастья желаю тебе!
Равного счастья тебе и твоим я желаю подругам,
Хоть признаюсь, не стыдясь: ты мне милее подруг.
Если какие-то споры меж вами посеяли распрю,
Мне расскажите о том — я их готов разрешить.
Вы подчиниться должны моему приговору по праву,
Ибо в искусстве любом я превосходный знаток.
Я ведь и пенью учен, как и другому всему».
Только они услыхали, что я говорю им о пенье,
Разом вскричали все три: «Будь же ты нашим судьей!»
Видим поблизости луг, пленяющий нежной травою,
Посередине стоял дуб, расстилающий тень;
Место понравилось нам, вчетвером мы туда поспешили,
Чтобы под сенью ветвей спор разбирать и судить.
Вот на зеленом холме я занял судейское место
И указал я места девушкам, каждой из трех.
Той, что розы несла, я велел начинать состязанье —
И, повинуясь, она первая петь начала.
Песню она завела о войнах богов и гигантов,
[242]Буйство которых поверг в прах олимпийский перун.
Кончила девушка петь, за ней начинает вторая —
Та, у которой в руках ветви деревьев цвели.
Став перед нами, она запела о страсти Париса —
Песня такая была, видимо, ей по душе.
Всем ее песня была хороша; но вот выступает
Третья из юных певиц — та, что молчала дотоль.
Кудри ее обвивал венок из цветов ароматных;
Встала, движеньем руки всем приказала молчать.
Песню запела она о Юпитера нежных забавах,
Как он Европу увлек, скрыт под личиной быка.
Пела для всех она любо, а мне особенно любо:
Более всех по душе было мне пенье ее.
Голос ее вылетал из прелестных розовых губок,
И повторяло его эхо от ближних камней.
Именно так, наверно, Орфей фракийские скалы
Двигал, кифары своей легкой касаясь рукой.
Именно так, наверно, вели свои песни сирены —
Пеньем желая сдержать бег итакийской ладьи.
Каждая песней своей взывала к скитальцу Улиссу,
Но устоял против них предусмотрительный муж.
Если бы между сирен была такая певица —
Против нее никогда он бы не смог устоять.
Кончила песню она, затих ее сладостный голос,
И поспешил я воздать деве за песню хвалу.
Мне захотелось решеньем своим присудить ей победу:
«Ты, — объявил я, — поешь лучше обеих подруг.
Голос приятнее твой, и искусней его переливы,
И красотою лица ты превосходнее всех.
Пусть же победу твою двойной венец увенчает —
Ты в состязанье двойном дважды снискала успех».
Тут я из пестрых цветов сплетаю двойную гирлянду
И обвиваю чело этой наградой двойной.
Дева, молчанье храня, принимает влюбленную почесть,
А у обеих подруг зависть таится в душе.
Это заметив, она говорит: «О, юноша славный,
Ты награждаешь меня — будь же и ты награжден.
Знай, что умею ценить я заслуги, которые вижу,
Так оцени же и ты расположенье мое.
Сам попроси у меня, какого желаешь, подарка —
Я для тебя совершу все, что угодно тебе.
Ты не суди обо мне по иным, по обманчивым девам —
Сам убедись, что мои веры достойны слова.
В этом тебе я клянусь священным Юпитера скиптром —
…………………………..»
«Ты за услугу мою обещаешь, чего попрошу я, —
Так говорю я в ответ, — многого я попрошу!
Только тебя я хочу, тебя я желаю в награду,
Ибо тебя я люблю, хочешь ли ты или нет.
Ты лишь будь мне наградой, другой награды не надо —
Если себя мне отдашь — сговор исполнится наш.
Помнишь, к Парису пришли Паллада, Юнона, Венера —
Каждая даром своим тщилась ему угодить.
Все сравнивши дары, он одной предпочтение отдал —
Той, что сулила ему милой подругой владеть.
Он бы иначе судил, коль было бы что-нибудь слаще,
Нежель на ложе любви милое тело сжимать.
Учит подобный урок, чему отдавать предпочтенье;
Будь мне примером Парис — я выбираю тебя.
Не побоялся Парис отдать предпочтенье Венере,
Чтобы наградой ему стала Елены краса.
Ты, по суду моему победившая в песенном споре,
Дай мне в награду за то девичью сладость твою.
Если же я не кажусь достойным подобной награды —
Дай, что можешь мне дать, девичью честь сохраня.
Ежели мне не дано насытиться внутренней сластью —
Что же, мне будет мила даже наружная сласть».
Мне рассмеялась в ответ звенящим красавица смехом:
«Все сомненья рассей: ты — мой возлюбленный друг!
Все сомненья рассей, — повторяет, сомнения видя, —
Только с тобою вдвоем нас сочетает любовь.
Будешь ты мой, я тебе подарю мою девичью сладость —
Сохранена для тебя девичья целость моя.
Не сомневайся, тебя не долгое ждет ожиданье —
Этой же ночью со мной будешь ты ложе делить».
Так промолвив, она «Прощайте!» — сказала подругам
И поспешила к себе в пышно разубранный дом.
Феб в колеснице своей нисходил уже в волны морские
В час, когда мы вошли в ложницу девы моей.
Помнил я клятву ее — и все-таки клятве не верил,
Клятве, что ляжет она этою ночью со мной.
Я и решил испытать — испытать никогда не мешает —
Точно ли хочет она сладкую клятву сдержать.
Делаю вид, что спешу, как будто пора мне прощаться:
«Поздно, пора мне идти — милая дева, прости!»
«Нет! — отвечает она, обнимая и в губы целуя, —
Здесь для тебя и меня нынче готовится пир,
Здесь меня и тебя ожидает любовное ложе,
Здесь Венера царит и сладострастный Амур.
Время уж позднее, ночь, темнота окутала землю,
И не сияет с небес свет благосклонной луны.
Все на запорах ворота, ни выхода нету, ни входа,
Ты по такой темноте не доберешься домой.
А по дорогам ночным порой привидения бродят,
Подстерегая того, кто задержался в пути.
Ночь — причина одна, любовь — причина вторая,
Чтобы остался ты здесь, в светлом покое моем.
Я же сама и просьбы мои — вот третья причина:
Пусть она будет, прошу, веской, как первые две.
Как, неужели втроем — и ночь, и любовь, и подруга, —
Мы не сумеем тебя здесь удержать одного?
Милый, останься со мной — ты любовь мою скоро узнаешь!
Если сейчас ты уйдешь — камень в груди у тебя!»
Как не склониться на просьбы ее, на ее уговоры,
Если у нас у двоих было желанье одно?
Ясно мне стало: она меня действительно хочет —
Было бы это не так — этих бы не было просьб.
Вот уж готовится пир, повсюду жарится мясо,
Слуги приносят столы, ложа приносят к столам…
……………………………..
Каждый в доме слуга занят при деле своем.
Тот полотенце несет, тот блюдо, тот чаши и кубки —
Всякий стараньем своим рад перед гостем блеснуть.
Вот мы садимся за стол, накрытый для пышного пира, —
Но и за пышным столом радости не было мне.
Стоило мне поглядеть в лицо и в очи подруге,
Как трепетало опять внутренним тело огнем.
Ах, сколько раз, сколько раз испускал я стенанья и вздохи,
Видя на милых устах нежной улыбки привет!
Пусть, как хотят, говорят, что улыбка влюбленному в радость, —
Я от улыбки ее горькую чувствовал боль.
Боль сжимала меня, и не впрок были сладкие яства,
И ни одним я не мог тело свое подкрепить.
«………………..» —
Так она мне сказав, поцеловала меня. —
«Милый, прошу я тебя, отведай хоть ляжку говяжью,
Чтобы, окрепнув, смелей ляжек коснуться моих.
Съешь эту ногу, не в тягость она, — и за это наградой
Ноги мои для твоих в тягость не будут плечей».
Принял я все, что она мне дала, и съел без остатка,
И никакая еда мне не бывала вкусней.
Будь даже эта еда гораздо и проще и хуже —
Мне бы за этот посул сладкой казалась она.
Вот, заслужив похвалу, беру золотую я чашу;
Губы к краям подношу там, где она отпила.
Так и наелся я, так и напился я с помощью милой,
А без нее бы не в прок мне ни еда, ни питье.
Кончился ужин, и стол опустел, и велит моя дева
Чтобы постлали рабы ложа и нам и себе.
Но понапрасну велит: уже опьяненные слуги
Знать не хотят про постель, Вакху лишь славу поют.
Отягощенные сном и вином, бредут они шатко,
И ни рабыня, ни раб места себе не найдет:
Этот на сено залез, другой под сеном укрылся,
Третий солому себе сонно сгребает под бок.
Сам тогда я встаю, и встает со мною хозяйка, —
В опочивальню ее об руку с нею идем.
Свежее ложе стоит — казалось бы, малое ложе,
А ведь сумело двоим сладкой утехою быть.
Изображенья богов и богинь его украшали —
Вырезал образы их резчик искусной рукой.
Сам Юпитер стоял и смеялся любовным забавам —
То под обличьем овна, то под обличьем орла.
В стольких видах его представил достойный художник,
Что и поверить нельзя, будто во всех он один.
Были с другой стороны изваяны той же рукою
Марс и Венера вдвоем, рядом на ложе любви;
Здесь же ревнивец Вулкан на них раскидывал сети,
Чтобы нагие они в хитрый попались силок.
Даже и я испугался, не нам ли он строит засаду, —
Так хорошо изваял резчик ревнивую страсть.
Я посмеялся, со мной и моя посмеялась подруга —
Был ей к лицу этот смех более, нежели мне.
Медлить я не хочу, я ложусь на прекрасное ложе,
И укрывает меня пышно расшитая ткань.
Дева служанкам велит удалиться из опочивальни
И запирает сама крепкую дверь на запор.
Всюду блистают огни золотые светильников ярких —
Мнится, что в спальне у нас солнце не кончило бег.
Вот она рядом, нагая, своей наготы не скрывая, —
В нежной ее красоте нечего было скрывать.
Если хотите — верьте, а если хотите — не верьте,
Чистое тело ее было белее, чем снег —
Снег не такой, что уже потемнел под касанием Феба, —
Нет, иной чистоты, солнца не ведавшей ввек.
Ах, что за плечи, и ах, что за руки тогда я увидел!
[243]Ноги белы и стройны были не меньше того.
Грудь у нее была хороша и на вид и на ощупь,
Твердо стояли соски, трижды милей оттого.
А под покатою грудью покатый живот округлялся,
Плавно переходя в плавно изогнутый бок.
Нет, не хочу продолжать — кое-что я увидел и лучше,
Глядя на тело ее, — но не хочу продолжать.
Трудно мне было сдержаться, глазами ее пожирая,
Чтоб не коснуться рукой млечной ее белизны.
Как тут быть? И смотреть на нее я больше не в силах,
И не смотреть не могу — слишком она хороша.
Чем я больше гляжу, тем больше пылаю любовью —
Сладко и больно глядеть, в сладости прячется боль.
Вот, наконец, наглядеться мне дав на прекрасное тело
(Долго я, долго смотрел — было на что посмотреть),
Всходит она на постель и, натянута нежной рукою,
Пышно расшитая ткань наши прикрыла тела.
Руки я обвиваю вокруг сияющей шеи —
И прижимаю уста к нежным устам госпожи.
Тысячу раз я целую ее, а она отвечает:
Каждый мой поцелуй был и ее поцелуй.
Вот к бедру моему она бедром прилегает —
Сладко было в любви ноги с ногами сплетать.
Свой живот к моему животу она прижимает —
Хочет на сто ладов нежить и нежить меня.
«Поторопись, — говорит, — меня ты наполнить собою,
Ибо кончается ночь и возвращается день.
Дай мне руку», — она говорит. Даю я ей руку.
Руку прижала к груди: «Что здесь в руке у тебя?»
Стиснув упругую грудь, отвечаю красавице милой:
«Плод, вожделенный давно, нынче сжимаю в руке.
Ах, как страстно желал я именно этого дара;
Ныне желанья сбылись — ты одаряешь меня».
Дальше скользнул я рукой, ее стройные ноги ощупал, —
Прикосновения к ним были мне слаще, чем мед.
Страстно тогда я вскричал: «Ты всего мне на свете дороже —
Нет сокровищ иных, лучше и краше, чем ты!
Раньше нравились мне голубиные легкие ноги,
Ныне всего мне милей эти вот ноги твои.
Соединим же тела, сольемся в любовном объятье —
Пусть в нас каждая часть делает дело свое!»
Что еще мне сказать? Сказать, что мы сделали? Стыдно;
Да и подруга моя мне не позволит того.
Все ведь имеет конец; а плохой был конец иль хороший —
Знает Венера о том, знает и милый Амур.
