Из преподавательского состава в памяти запечатлелся Федор Федорович Берешков — учитель литературы. Он был знаток Достоевского — не только знал в деталях его биографию, но и умел и любил толковать его произведения в философском плане. Мало кто понимал сказанное им, но его это не смущало никоим образом. В девятом классе время распределялось так: полгода отдавалось изучению JI. Толстого, один день Тютчеву, другое полугодие — Достоевскому. За год мы писали только два контрольных сочинения: одно посвященное Толстому, другое — Достоевскому. Я не помню точного названия своего сочинения: оно было посвящено образу человека в понимании Достоевского[84]. Сочинение получило наивысшую оценку. Оно зачитывалось в смежных классах, и копию его Федор Федорович попросил приготовить для него лично. Это была моя первая философская работа.

Мы все любили Федора Федоровича, чувствуя в нем настоящего мыслителя. Он часто болел, и мы всем классом навещали его.

Вспоминается еще Косьминский — преподаватель обществоведения. И сейчас перед моими глазами стоит пожилой, добродушный человек, очень маленького роста, с большой седой бородой. Его специальностью была история Англии. Нам он преимущественно рассказывал о социальных потрясениях в Англии и о французских революциях, проводя параллели с нашей революцией. С каким интересом мы слушали повествования о величии и безумии Великой французской революции и Парижской Коммуны. А русская история опять оставалась в стороне. В верхах тогда было явно отрицательное отношение к отечественной истории: о чем могла идти речь — о беспутных царях и о народе, спокойно переносившем рабство, или раньше — о татарском иге и враждующих князьях. А где же был пролетариат — двигатель истории?

Еще несколько слов о преподавателе биологии — Назарове. Он был не только учитель, но и научный работник. Нам он рассказывал об изменчивости и наследственности. Вместо школьных учебников предлагал читать книги Филиппченко. Далеко не все было понятно, но весьма интересно.

В школе режим был мягкий. Можно было не приходить — тогда в журнале ставили «abs», и этим все ограничивалось. Отметки за успеваемость уже ставили три (раньше разрешалось только две: «уд.» и «неуд.», что рассматривалось как одно из достижений революции — учиться надо было не ради похвал; да и дети интеллигенции не должны были выделяться).

Я продолжал поддерживать дружеские отношения с Ионом Шаревским (он жил почти напротив моей школы). Помню, как-то раз он подходит ко мне очень возбужденный и говорит: «Вася, я нашел анархистов, они легально читают лекции на философские темы в Музее Кропоткина: пойдем послушаем». И мы пошли (мне было тогда лет 16 или 17). Пришли — и были зачарованы силой мысли Алексея Александровича Солоновича — лидера движения, получившего название

Мистический анархизм.

Мы стали посещать лекции регулярно. В дальнейшем этим определялся наш путь в кровавые дни постреволюционного похмелья. К этой теме я вернусь позднее.

А в школе тем временем уже возник конфликт политического звучания. У нас был «старостат», выбираемый из учеников. Задачи старостата были нечеткими, он существовал для видимости. И вдруг пришел при

каз —

придать старостату особую, большевистскую власть. Зачем? Никто этого не понимал. Все ученики возмутились, желая сохранить свою свободу. Потребовали общего собрания. Этой вольности нам не разрешили без всякой мотивировки. Но тут подоспели Пасхальные дни. Назначено было общешкольное собрание для доклада антирелигиозной направленности. В президиуме заседало начальство из РАЙОНО и комсомолец — единственный в нашей школе. Мы, ученики, потребовали, чтобы сначала нам дали возможность обсудить вопрос о статусе старостата, и только после этого мы были готовы слушать антирелигиозную пропаган

ду-

Нам отказали. Тогда мгновенно, словно по команде, все вышли из зала — на трибуне остался наш единственный комсомолец. Все в возбужденном состоянии стали толпиться в коридоре. Кто-то выкрикивал революционные лозунги прошлых лет, кто-то поднялся на подоконник и стал произносить проникновенную речь о свободе в школе. Собрание не состоялось, и мы обошлись без прослушивания антирелигиозной проповеди.

В верхних слоях началась паника — бунт в советской школе! Как это возможно? Кто зачинщик? Была назначена специальная комиссия для расследования. Комиссия установила единственный подозрительный факт: в нашей школе издавался в 4-х экземплярах журнал под названием «Лучи и тени», а в школе Иона Шаревского выпускался журнал «Луч». Журналы были похожи не только по названиям, но еще и по вольномыслию. Вот пример: в нашем журнале я написал рецензию на постановку пьесы «Гамлет» во Втором МХАТе с участием Михаила Чехова. Это была не просто пьеса, а настоящая мистерия. Сцену смерти принца Гамлета с ритуально-ритмической скорбью флагов, опускающихся над ним, я запомнил на всю жизнь. Это была сцена смерти рыцаря Чести. Сама пьеса шла в театре легально, но рецензия на нее в школьном журнале уже была вызовом. То, что было позволено одним, было непозволительно другим.

Во всей этой истории сказывалось, конечно, влияние Кропоткинского музея, но комиссия этого не знала. Ее решение было таким — для острастки старосту перевести в другую школу.

Итак, в 1928 году я окончил школу и получил первое свое звание —

химика-лаборанта.

В последний день Косьминский — он был нашим классным руководителем — собрал нас во дворе и произнес примерно такие слова: «Сорок лет я проработал в школе, вашей группой завершается моя деятельность. Я буду считать ее не напрасной, если хоть один из вас будет бороться за свободу». Мне хочется думать, что он не ошибся в своей надежде.

4. Проблески свободы в школе тех лет

Так много места я уделил описаниям школьных лет потому, что мне больно слышать, когда бездумно замазывают грязью то время. Да, Россия тех лет была многолика. Одним из ее ликов была часть интеллигенции, вдохновленная чуть приоткрывшейся свободой. Другим ликом были те, кто считал нужным все давить ради светлого будущего, в их понимании. Были и другие, но я их плохо себе представляю и потому молчу.

Творческая интеллигенция, принявшая революцию, пыталась включиться во вновь открывшуюся реальность жизни. Одни оказались на театральных подмостках или в необычных оркестрах (вспомним «персимефранс»), другие в писательской среде, третьи — в обычной среде, школе или даже на рабфаке; открыто стали выступать толстовцы и философски ориентированные анархисты; распалась на две части церковь, а в широкой народной массе возродился дух вольного сектантства.

В среднюю школу пришли не только профессионалы-педагоги, но и просто думающие люди. Они хотели внести туда новую мысль, новые формы преподавания, понимая всю тяжесть правительственного попечительства прежних лет.

Преподаватель, как это видно из изложенного выше, отнюдь не стремился придерживаться официальной программы. Он рассказывал нам то, что сам хорошо знал, любил, над чем думал. И учащиеся умели это оценить. Вот поэтому-то мы любили школу, понимая, что все недосказанное мы сумеем выучить потом. Встречаясь с товарищами из других школ, мы рассказывали друг другу о вновь услышанном, не содержащемся в учебниках.

Нашу теперешнюю школу погубила стандартность преподавания. Школе надо дать

свободу.

Тогда найдутся и педагоги, а ученики полюбят свое училище.

Нашу цивилизацию можно будет спасти, если дети снова полюбят школу.

Но свободой надо суметь воспользоваться. В двадцатые годы это умели делать. Тогда еще звучала революционная мысль.

Глава V

ПРЕДУНИВЕРСИТЕТСКОЕ ВРЕМЯ И УНИВЕРСИТЕТ

1. Год самообразования

Я

принял решение поступить на математическое отделение[85] физико-математического факультета. Отнюдь не потому, что я любил решать математические задачи и доказывать теоремы. Из лекций математика А. А. Солоновича, читавшихся в Кропоткинском музее, я понял, что философское осмысление мироздания возможно только на языке математики. Это решение не было результатом осознанного размышления — для этого у меня не было достаточных знаний. Решение пришло само собой, на интуитивном уровне. Пришло— и все. Особое впечатление на меня произвели лекции Солоновича о философском истолковании

Теории множеств. Я

понял, что столкнулся с чем-то очень важным в понимании множественного как целого.