В зоне долго шло оформление — товар строго подотчетный, поэтому счет, пересчет, шмон, перешмон, сличение с документами. Стемнело, дождит, нас наконец направляют по разным отделам зоны. Меня и одного серьезно больного — к особой калитке, где передают местной администрации: они все в темных плащах с поднятыми капюшонами и ручными фонарями— так инквизиторов рисуют на картинках. Мне команда: «Взять под руку больного и идти!» Идем. Вдруг одна фигура поворачивается ко мне, опускает капюшон и поднимает фонарь:

— Что, Вася, не узнаешь?

— Миша!

Да, это оказался Михаил Степанович Черевков — художник, в недалеком прошлом муж сестры Иона Шаревского. Вот где снова пересеклись наши пути с человеком другого, чуждого мне мира — мира изысканной московской богемы в стиле Оскара Уайльда. Удивительно, но и там в предлагерной зоне он отличался от всех остальных своей художественностью — все на нем из тряпья, все износилось, но во всем ощущалась рука художника.

Итак, я оказался в особой части зоны — там были, с одной стороны, тяжелобольные, с другой — заключенные, выполнявшие работу по учету прибывающих и по подготовке документов к дальнейшему, Магаданскому этапу. Удивительно, но тогда к канцелярской работе еще допускали осужденных по политической статье[135]. Возглавлял всю эту команду бывший врач Большого театра. Он ее и подбирал.

«Курортная» зона за решеткой: богемная интеллигенция[136] и море совсем близко — кажется, сбежать чуть вниз, и можно было бы окунуться в его воды. Но нет, ведут в баню. Там уже все в руках блатного мира.

У меня тут же украли ботинки, и ходил я по курортной зоне в одних галошах и в них же был доставлен в Магадан (хорошо, что не босиком — в курортной зоне ведь ничего не выдавали, что было, в том и ходили).

Пароход «Журба». Это обычный грузовой пароход, специально приспособленный для перевозки заключенных. В трюмах (где, естественно, нет окон) отстроено четыре этажа нар. Воздух попадает только из верхних проемов, откуда начинаются лестницы. В это транспортное чудовище надо было затолкнуть не менее трех тысяч человек. Посадку проводит небольшая группа заключенных, выделенных в курортной зоне, охрана стоит в стороне и только посмеивается. Я попал в эту посадочную группу: это дало мне возможность почти все десять дней провести на палубе — у моря, а не в этом ужасном трюме. Но за все, что будет происходить в трюме, в ответе мы.

Наша группа поднимается на палубу первая. Мы понимаем — многим в трюме будет плохо и для них надо заранее оставить свободные места в первом ярусе.

Но вот хлынула толпа — и все на первый ярус. Не сдержать! И что же — один из нашей группы, невысокий и даже несколько женственный юноша, бывший курсант Морского училища, скидывает свою беспуговичную[137] шинельку и с размаха трах по физиономии первого попавшегося здоровенного мужика. Помогло — никто не взбунтовался, не набросился на нас. Все послушно пошли вниз на самый нижний ярус. Я вздохнул с облегчением.

Вспомнился Н.С. Гумилев:

Нет, золота не было, не было и пистолета — был только удар с размаха. Непонятно, но иногда вчерашний бунтовщик может становиться рабски покорным.

Да, вот так только в критической ситуации можно управлять народом. Это приходится признать и мне, анархисту по убеждению. Грустно!

Отшвартовался корабль, и я на долгие годы распрощался с материком[138], со всем тем, что мне было близко и дорого.

Южное море, звездное южное небо, берега японского острова и их черный сторожевой эсминец. А потом сразу холодное, серое штормовое Охотское море. Вода заливает среднюю палубу. Стоя на вахте у адского трюма, вдруг забываешь свое рабское унижение. Ощущаешь силу большую, чем та, что привела тебя на эту палубу.

А вот и трагикомический эпизод: обезумевший от качки бедняга выбегает, качаясь, на палубу с парашным ведром. Подбегает почему-то к носовой части и выплескивает все навстречу ураганному ветру. А как отмываться потом в этих условиях от этакой грязи?

Не то же ли происходит и с нами, когда, изнемогши и обессилевши в ураганах политических битв, мы все опрокидываем на себя?!

Здесь должна будет начаться новая жизнь под командой изуверов. На годы надо стать тружеником — рабом озверевшей системы в климате, непригодном для человеческой жизни.

И кто бы знал, кто поверил тогда, что через полсотни лет я, сталинский зек, снова увижу воды Тихого океана с другой стороны — с берегов приветливой Калифорнии и уютного острова близ Сиэтла, где и сейчас еще есть резервация американских индейцев.

Свенцицкая

И.

С., Трофимова М. К.

Апокрифы древних христиан.

M.: Мысль, 1989, 336 с.

Магадан. Очередная лагерная пересылка. Здесь мы уже свои — колымские. Нас приодели, надо сказать, вполне добротно.

В первый же вечер выкликают — первый этап. И мое имя! Но, Боже, нет транспортных машин. Значит, здесь — в самом Магадане. Наскоро прощаюсь — со многими, как оказалось, навсегда[139].

Приводят в зону большого Авторемонтного завода. Поражаюсь — здесь не барак, а общежитие. Не нары, а кровати, заправленные чистым бельем. Уже год, как такого не видал.

Утром прием у директора.

— Что, будешь по-прежнему заниматься контрреволюцией или работать?.. Физик мне нужен для спектрального анализа. Справишься?

— Конечно.

И вот я снова в лаборатории, только в валенках теперь. Знакомая работа. Еще попутно осваиваюсь с металловедением. Режим вольготный: можно выходить в город — в библиотеку или просто на базар. Нам даже платят зарплату, и вполне приличную, — как вольнонаемным. Правда, вычитают около 20 % за охрану. Опять театр абсурда — охранять заключенных за их же деньги.

Вечера свободные. Чтобы отключиться от праздных бесед, я занялся изучением теории дифференциальных уравнений. Так, казалось, все встало на свои места.

И теперь я должен сказать благодарственное слово начальнику Колымских лагерей, старому большевику Берзину, который пытался создать идеальный, социалистический концлагерь. Ненадолго, правда, вскоре его для ясности расстреляли. Своих они легко, не дрогнув, расстреливали или, по милости, наделяли большими сроками. Особенно известных в прошлом. Партия выворачивала себя наизнанку. А наши сроки были только отголоском тайно задуманного, демонического плана. Опять театр абсурда. В театре натянут канат, и на нем канатоходцы, стремящиеся выжить в абсурде.

И вот очередная, трагически обернувшаяся мизансцена.

Обычная ноябрьская демонстрация (1937 год). В первых рядах важные люди города, среди них и директор нашего завода. Они еще не отрезвели от вечернего празднования. К утру, еще не протрезвев, не поднимая головы, захватили из сарая плакатные портреты уже расстрелянных вождей и полувождей недавнего прошлого.

Скандал. Немедленно телеграмма в Москву. Ответ — арестовать.

Так арестовали и директора, спрашивавшего, буду ли я заниматься контрреволюцией. Теперь контрреволюционное выступление оказалось делом его рук, и получил он уже не 5, а 10 лет. Как изменила свое отношение к нам его жена — заведующая лабораторией! Ее скоро, правда, сместили с этой должности, заменив «почетным чекистом» — это было зафиксировано на нагрудной медали.