Ранняя осень. Лиственницы желтеют, а на земле все в ярких багряных тонах. Грибы — за минуты набираешь ведро. Брусника. Сплошной алый брусничник. Ее можно собирать пальчиковым совком прямо в ведра и хранить всю зиму. На склонах еще гонобобель (крупная голубика). Из нее можно делать фруктовое вино — от него не хмелеют, но ноги временно парализуются (трезвый по виду человек, а встать с места не может).

Да, вот такой, яркой и не прирученной еще человеком, открылась мне Колыма, когда я увидел ее в полусвободном состоянии, выходя хоть на время за забор из колючей проволоки.

Мне сейчас на память приходит стихотворение неизвестного мне автора. Оно появилось у нас неожиданно. Моя жена в 1992 году, знакомясь с моим архивным Делом, регулярно посещала Министерство безопасности России по адресу: Кузнецкий мост, 22, где в маленькой, тесной и весьма неудобной комнате родственники реабилитированных читали истории страданий и гибели своих близких. В один из дней она увидела там Калинину Нелли Константиновну, которая знакомилась с Делом своего отца — расстрелянного авиаконструктора. Листая страницы, она не могла сдержать слезы: «Я все эти годы плачу о нем». Она показывала фотографии отца — такого молодого и красивого, столь любимого в семье. А однажды принесла стихи Александра Солодовникова (1883–1974), проведшего на Колыме долгие годы.

Мне хочется привести здесь полностью эту безмолвную беседу с Небом, которая и для меня была так значима и значительна среди колымской ночи:

Это ночное стояние под Небом и пред Небом превозмогало биографический катаклизм, возвращало Смысл и наделяло Силой.

Глава X

КОЛЫМА ПОСЛЕ ОСВОБОЖДЕНИЯ

1. Заведующий лабораторией

В лаборатории моя значимость стала быстро нарастать. Скоро стало ясно, что я являюсь фактическим заведующим. Мне приходилось принимать ответственные решения в области химии, металлургии, металловедения и давать по ним обоснования. Из-за отсутствия нужных материалов и оборудования приходилось придумывать, выворачиваясь наизнанку, новые пути решения задач, обусловленных нехватками военного времени. Часто решения были рискованными — за серьезную ошибку мог быть расстрел. Но ведь приходилось что-то делать. Всегда надо было, как могу, давать положительный ответ. Даже по мартеновской печи мне пришлось все пере рассчитывать самому: специалисты-металлурги спасовали — лагерь у многих отшиб сообразительность. Главный инженер завода во всех спорных вопросах принимал мою сторону, постоянно говоря:

— А у нас наука есть. Будем ее слушаться.

И вот осенью 1943 года Папа-зверь пишет докладную записку «наверх» с просьбой освободить меня в силу крайней необходимости: нужен заведующий лабораторией.

В это время я лежал в больнице. У меня началась ужасная малярия после того, как я получил телеграмму о гибели на войне моего ближайшего друга Пети Лапшина. Никакие лекарства не действовали.

О докладной записке я знал и с напряжением ждал ответа. И вот удивительная ночь. Мне снятся какие-то чудовища. Я сопротивляюсь, пытаюсь вырваться из их безобразных лап-щупалец, но напрасно. И в то же время я понимаю, что это только сон. И не могу выйти из этого сна. Не хватает сил — они спутали меня всего. Наконец засыпаю.

Утром меня будит врач — вольнонаемная, сердечно относящаяся ко мне женщина — и говорит:

— Пришло. Сейчас вызовут.

Но вот проходит день, а вызова все нет и нет. Под вечер она прибегает взволнованная:

— Все. Наконец сейчас вызовут.

— В чем же дело?

— Утром, перед получением приказа об освобождении, в Магадан была отправлена справка о том, что ты умер. Не знали, как быть.

Действительно, вызывают. Я освобожден, без права выезда с Колымы до окончания войны.

Свобода! Как много значит это слово. Хотя по здешней терминологии я просто становлюсь «вольняшкой».

Иду ночевать в лабораторию.

Утром мне приносят приказ о назначении заведующим лабораторией, дают ордер на получение хорошего гражданского костюма, литерную продуктовую карточку первого разряда и ордер на проживание в доме за зоной.

Неожиданно появляется парикмахер. Спрашиваю:

— Зачем?

— А как же, теперь я должен приходить вас стричь и брить отдельно.

— Но мне это господское поведение ни к чему.

Вот так проявляла себя евразийская феодальность даже в военное время, даже в лагерном соседстве.

Горизонт моей деятельности теперь расширился.

На меня были возложены и выезды на внешние экспертизы. Однажды мне пришлось быть членом комиссии по обследованию состояния паровой турбины, снабжающей электроэнергией большой район. Турбина была сильно изношена — она была изготовлена в Швейцарии еще в 1912 году. Если продолжать эксплуатацию старой турбины, то возможен взрыв и тогда — хоронить многих. Если остановить, то большой район останется без электричества.

Так сложилось, что решающее слово было за мной.

Помню, собрался политический совет — десяток генералов и офицеров МВД разного ранга. Атмосфера накаленная. Ждут, что скажет бывший заключенный от имени науки:

— Разрешаю эксплуатацию, при условии, что через год будет повторный осмотр.

Все вздохнули с облегчением — ответственность полностью на мне.

И еще один относящийся сюда любопытный эпизод. Нужно менять подшипник — не шариковый, а литой— оловянный. Тревога по лагерям — найти мастера. Нашли — кого угодно можно было найти. Приво

зят —

доходяга умирающий, на ногах еле стоит. Приказ врачам: поставить на ноги, осторожно. И с первого же захода подшипник удался — вот вам и русский умелец в сталинских лагерях.

Запомнилась мне и дорога по зимней тайге: морозище, тишина, все снегом заметено. Дорога еле заметная по обрывистому берегу реки Колымы. Пустынно. Ни одного поселка по дороге, ни одного встречного. Если что с машиной, то конец.

Еще одна примечательная поездка. Кончилась формовочная глина, завезенная еще с материка. Ко мне вопрос: что делать? Выезжаю в горы. Открытая угольная разработка на самом верху высокой сопки. Оттуда удивительный вид — до горизонта тянутся изломанными рядами невысокие, безлесные горы. Весь мир, простирающийся под ногами, представляется всхолмленной горной пустыней, уходящей вдаль, в бескрайность, к концу света.

Рядом с угольным пластом желанная глина — «бентонит». Она выглядит удивительно — как желе на обеденном блюде. Привожу полтонны для испытания. Все отлично. Никто не ожидал, что такое можно найти в этих краях. Но вот беда — половину привезенного съели доходяги. Еда безопасная, но абсолютно бесполезная. Голод сводил людей с ума, таких примеров было много.

Расширился и горизонт моей внутренней работы. Мне нужно было управлять, лавируя среди смешанного коллектива — вольнонаемных и заключенных, частью которых были «воры в законе». Это означало, что они строго подчинялись своему орденскому уставу.

Много вечеров я провел в беседах с представителями воровского мира. Раньше я относился к ним с ненавистью. Теперь увидел в них людей по-своему честных, умеющих держать свое слово, но в то же время искалеченных морально. Они были своеобразными диссидентами, не принимающими то, что происходило. Борьба была объявлена не государству, не правящей партии, а всему обществу.