— Тебе стыдно за мое поведение?

— Конечно нет, с чего бы мне стыдиться за твое поведение? Я могу стыдиться лишь своих поступков.

— Если тебе интересно…

— Не интересно!

— …то мне очень стыдно. Я действительно повел себя непрофессионально. Я действительно устроил излишнюю браваду и вообще вел себя как самонадеянный болван.

— А вот это уже интересно, — вдруг отвлекся Радэк от сварки и отогнул свой щиток. — Не припомню, чтобы ты про себя хоть раз говорил что-то подобное.

Эмиль посмотрел в глаза своему другу и увидел в них плохосплетенную ложь. Радэк лгал ему, и возможно, самому себе, и в нем не было интереса ни к самобичеванию Эмиля, ни к аргонодуговой горелке, ни к окружающей его действительности. Он просто тоже дал слабину, и первый же удобный повод отвлечься от рабочего процесса зацепил его крючком за ободок уха и вырвал из рабочего ритма.

— Петре должен был снимать все, — вновь уцепился его язык за тревожную тему. — Это было бы крайне важно — документировать все, что сегодня произошло.

— А тебе бы понравилось, если бы первым, что ты увидел, выползая из криостаза, был бы объектив камеры?

— Это уже не важно. Важно то, что такие, как Петре, убеждали нас всех, что мы все бессмертны, потому что все иные умозаключения отсеиваются цензурой. Человечество изобрело уже много идей, которые оправдывают существование цензуры, но концепция страха в них не должна входить. Нас всех должны как следует напугать и заставить бояться космоса.

— Окстись, Эмиль, страх и так у всех нас в крови еще с академии! Если бы люди начали бояться космоса еще сильнее, думаешь, появилось бы следующее поколение дальнобойщиков, которые смогли бы помочь предыдущему поколению?

— Ты прав, и от этого мне становится еще более тошно. Все эти межзвездные путешествия превращаются в какой-то замкнутый круг, и мы становимся болезненно зависимы от них, словно калека от медсестры.

— Ты на калеку не похож. Знаешь, что это значит? — Радэк пристально посмотрел на него и блеснул дежурной злостью в своем взгляде.

— «Возвращайся к работе, лентяй»?

— Возвращайся к работе, лентяй, — подтвердил Радэк и вновь спрятался за щитком.

Защитные перчатки не были в обтяжку и свободно висели на руке, но натягивались они обратно примерно с той же неохотой, с какой Эмиль находился в сознании.

— Как думаешь, мы все правильно сделали?

— Конечно… — отстраненно донеслось от Радэка.

— Почему ты так в этом уверен?

— Потому что иной ответ меня не устраивает.

Помещение вновь озарилось двумя яркими искрами, соскочившими с электродов, и воздух приятно задрожал от шипения аргона.

Человека от животного отделила не столько способность думать, сколько способность систематизировать свои мысли. Мозг — один из главных врагов человека, работающего руками, поэтому все великие мыслители преимущественно ничерта не умели. Одна посторонняя мысль в ненужный момент, и рука совершает роковую ошибку, будь то прожженный металл, перерезанная скальпелем артерия или разбитый при стыковке корабль, поэтому вовремя опустошать свою голову — важный навык на любой ответственной работе. По тем дюралевым трубкам, которые должны были превратиться в пару прочных и герметичных контуров, так и сочился жидкий концентрат ответственности. На этих трубках должны были повиснуть человеческие жизни, и каждый неверный шов смело мог считаться за непредумышленное убийство. То, что они делали, было необычно даже по меркам тех параноиков, которые готовили космические корабли к любым возможным сценариям. Но такой сценарий никому не мог присниться даже в самом бредовом сне.

Техники были в том состоянии, что любая пролетевшая мимо муха могла своими мелкими крылышками сдуть с них остатки концентрации и полностью разрушить иллюзию рабочего настроения, но в этот раз это была не муха, а гораздо более крупное насекомое, чье пришествие сопровождалось торопливым стуком женских ножек, редко предвещающим что-то хорошее. Они отогнули свои щитки в сторону открывшейся двери, и лишний раз напомнили себе, что вопреки раздвижной конструкции эта дверь открывается внутрь, но никак не наружу. На ближайшие несколько часов вся кормовая секция третьей палубы будет их персональной тюрьмой, где они обречены на каторжный труд, которому в любой другой момент своей жизни они бы только порадовались.

— Как ваши дела? — поздоровалась Ирма и вошла в один из самых тяжелых дней в их карьере.

— Работаем, — уклончиво ответил Радэк.

— Разве такие вещи варятся не автоматами? — указала она на пучок перевязанных ремнем труб.

— Разумеется, автоматами. Буду признателен, если ты найдешь поблизости хоть один автомат.

— Автомат не найду, — развела она руки в стороны. — Но могу дать вам лишнюю пару рук.

— Неужели Ленар соизволил направить тебя нам на помощь? — кисло усмехнулся Эмиль, и с неожиданностью для себя осознал, что все еще способен чему-то радоваться.

— Да, именно Ленар меня к вам и послал, — кивнула она. — Только Ленару об этом не говорите.

Количество людей на Ноль-Девять резко увеличилось в полтора раза, но коридоры словно бы стали шире, воздух холоднее, а звуки реакторов исчезли в пасти незримого монстра, постепенно высасывающего жизнь из новоприбывшего буксира.

Несмотря на то, что у экипажа было самое подходящее настроение, чтобы раскиснуть и спустить все тормоза, первичная реакция порой бывает противоположной. Ленар сидел на иголках даже когда стоял, и готов был поклясться, что если положит себе в рот что-то калорийнее дистиллированной воды, оно тут же вылезет обратно. У него внутри скреблась куча просящихся наружу вопросов, но он устал достаточно сильно, чтобы стать глухим перед зудом, вызываемым нерешенными ребусами. Ему отчаянно хотелось что-то сказать, но в выборе слов он был столь же нерешителен, сколь и сапер, проснувшийся без снаряжения посреди минного поля. Он лишь сидел за столом, делал глубокий вздох, когда решался заговорить, и молча выдыхал, когда решительность лопалась подобно воздушному шарику.

Его глаза не без интереса наблюдали за гостями, которые, будучи в изнеможении, еле доползли до душевой, а выползли из нее чуть живее, чем человек, недавно переживший избиение экскаватором. Первые настоящие признаки жизни они начали подавать, когда Ленар усадил их за стол и вскрыл три банки с консервированным томатным супом. По мере того, как суп разогревался, в трех парах голодных глаз все сильнее разгоралось давно потухшее пламя. Они ожили окончательно, когда тарелки легли перед ними и защекотали своим ароматом три пары ноздрей. Они жадно зачерпывали ложками красную субстанцию, не пытаясь разобраться, из чего она состоит, и отправляли ее себе в глотку, не испачкав при этом язык. Чем бы они ни были больны, их хворь меркла на фоне взорвавшегося в них аппетита.

Ленар никогда не голодал подолгу. Он всю жизнь прожил в достатке, и у него всегда было под рукой все необходимое для нормального существования, но все же зверский голод он представлял себе по-другому. То, как гости поглощали еду, не было похоже на оголившийся от долгого недоедания животный инстинкт, а скорее на осознанную необходимость. Если не считать бледной кожи и нездоровой сыпи на отдельных участках тела, по гостям нельзя было сказать, что им чего-то не хватает. Он резко отказался от своих слов, когда один из них осушил свою миску и сказал «еще», но потом вернулся к своей теории, когда гость неожиданно добавил «пожалуйста». Ленар прекрасно помнил, что людям, пережившим длительную голодовку, нельзя давать тяжелую пищу, но пострадавшие выглядели голодными, а не голодающими. Не задавая лишних вопросов, он принес с продуктового склада готовую солянку. В неравном бою пали еще три банки супа, а Ленар до сих пор не знал, за что велась эта битва, однако, тот факт, что на фоне событий, что обрушились ему на голову за последние три дня, мысли о том, как его гости уничтожают продуктовые запасы, свидетельствовал, что хороший отдых ему нужнее, чем он думал.