Значит, ей не показалось.

Ленар протянул к Бьярне руку. Этот жест был ровным и плавным, но все равно умудрялся выдавать в себе напряжение, будто он сует руку в пасть к голодному аллигатору. Вильма догадывалась, что нащупает его рука, и Ленар сам догадывался не меньше. Его жест был неизбежной формальностью, которую было необходимо соблюсти прежде, чем кидаться в борьбу сразу на два фронта: с собственной паникой и тем, что Вильма до последнего момента всеми силами пыталась отрицать. Ей показалось, что тело перестало ее слушаться, и ее похолодевшая от сбежавшей крови рука своевольно протянулась в сторону и взяла полотенце, о которое только что вытиралась. Ленар бросил на нее взгляд, и ничего не сказал. Все прекрасно читалось в его вспыхнувших пожаром глазах. Вильма замешкалась лишь на долю секунды, которая растянулась для нее на несколько часов, проведенных в плену оцепенения, и ее тело сорвалось с места, словно тело бегуна с низкого старта. Она даже не успела понять, что за рефлексы в ней взорвались, но взрыв пришелся очень кстати.

— Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, — пыхтел Ленар себе под нос, вдавливая обеими руками грудную клетку в тело Бьярне.

Полотенце быстро смахнуло остатки геля с синюшных губ, и Вильма подарила им поцелуй, призванный оживлять мертвых. Этот поцелуй будет очень долго преследовать ее в кошмарах, как и встревоженный стук женских ножек, которые гнали Ирму в лазарет.

В тот день, когда у первых людей появилась воля, они перестали считаться обычными животными. Воля вообще очень парадоксальная штука. В современном понимании воля — это свобода, получаемая через способность держать самого себя в определенных рамках. Все животные являются рабами своих привычек, инстинктов и повадок, и лишь волевое существо способно взять свою природу под контроль, заправлять кровать каждое утро, идти на работу, ограничивать себя в еде, делать уборку, заниматься спортом, строить ракеты и запустить себя в глубокий космос на семьдесят лет. Переживая травмирующий опыт, воля человека надламывается, и плотину, которая до сих пор успешно сдерживала соблазнительные и опасные позывы, дает течь. Перед любым делом руки становятся более податливы гравитации, а вслед за ними и все остальное тело. Стоит дать слабину, и небольшая брешь в этой плотине способна довести до обжорства, алкоголизма, лени и других способов приблизить человеческое тело к жидкому агрегатному состоянию.

Когда воля подкошена, а тело после длительной рабочей смены требует отдыха, последнее, что хочет услышать уставший работяга, это «быстро разберите и соберите половину палубы, а уж потом отдыхайте». В качестве утешения им выдали две банки консервированных овощей и пять минут перерыва. Техники управились с овощами за три, потратили еще восемь на молчаливую фрустрацию и после того, как Ленар громко и не совсем вежливо напомнил им, что их пять минут закончились уже дважды, они самозабвенно взялись за работу. На складе их ожидало много дюралевых трубок и аргонодуговая сварка, а в машинном отделении две установки, разница температур между которыми находилась между двадцатью и несколькими миллионами кельвинов. Их интересовала первая установка, но поскольку вторая без первой работать не сможет, они просто выключили один из реакторов. Когда космический корабль находится в дрейфе, одного реактора ему хватит с головой. Эмиль завидовал космическому кораблю. Он и сам хотел бы ненадолго лечь в дрейф и почувствовать себя инертным куском массы, работающем на половине от номинальной мощности.

Он делал это так много раз в своей жизни, что порой ему казалась, что он может сделать это с завязанными глазами. Просто берешь кусок изогнутой проволоки, образуешь с ее помощью ровный зазор между торцами двух трубок, зажимаешь их в осевую струбцину, разогреваешь индуктором до четырехсот градусов, делаешь две прихватки, освобождаешь от струбцины, выковыриваешь проволоку и провариваешь так, чтобы ровные валики были с обеих сторон. Его руки уже давно впитали в себя все эти движения, совершая их с той же легкостью и естественностью, с которой дышат легкие и бьется сердце, но в этот раз все рушилось, валилось из руки и злило в той же степени, в которой мысли жужжали в голове, перекрикивая друг дружку. Эмиля постоянно швыряло во времени между недавними эпизодами, и он снова и снова видел один и тот же набор картинок, загораживающий насущные проблемы и не позволяя сосредоточиться на том, что происходит прямо перед его носом.

Голова — главный враг человека, работающего руками. Голова должна быть пуста и легка, а иначе она начинает отвлекать от реальности, чуть-чуть унося человека вдаль от реального мира, в котором его внимания требовала ответственная работа. Когда электрод снова и снова тонул в сварочной ванне, Эмиль, кряхтел, морщился, рычал и заново затачивал загрязненный кусок легированного вольфрама. Казалось, что впервые за долгое время ему было ничего сказать, но на самом деле все было наоборот. Поток слов так и просился вырваться из его глотки, и до последнего Эмиль сдерживался, надеясь вновь уменьшить вселенную до размеров огонька, танцующего между электродом и присадком. И вот он все же не выдержал:

— Надо было позволить Петре взять камеру.

Из-под сварочного щитка показался недоуменный взгляд, и Радэк в самой вежливой форме выразил предположение, что Эмиль рехнулся:

— Тебе надо сделать перерыв.

Эмиль ничуть не сомневался, что ему нужно было сделать перерыв. В радиусе нескольких световых лет нельзя было найти ни единого живого существа, которому не требовался бы перерыв, но осколки профессионализма кололи его изнутри и заставляли делать то, что должно. Он решил немного потерпеть боль и положил на палубу свой сварочный щиток.

— Он летит с нами для того, чтобы документировать наши рабочие будни. Вот и стоило продолжать документировать. Он плохо выполняет свою работу.

— Даже если бы Ленар ему разрешил, сомневаюсь, что он сам решился бы включить камеру.

Эмиль собственными костями чувствовал, как его интонация предательски выдает в нем расстроенные чувства, и расстраивался еще сильнее, не слыша того же самого в интонации своего коллеги. Радэк закрылся от всего мира сварочным щитком, но даже без него его выражение лица было покрыто непробиваемой невозмутимостью, словно шкурой носорога. Иногда могло казаться, что из всего спектра чувств Радэк овладел лишь способностью раздражаться, но они слишком долго работали вместе, и Эмиль успел составить представление о том, что скрывалось под этой толстой кожей, чередующей на себе запахи машинного масла, пота и мыла. Радэк просто привык к тому, что время от времени что-то ломается, и давно смирился с тем, что периодически ломаться приходится ему самому. В этих случаях он просто начинал неторопливо собирать себя обратно по винтикам, словно он и сам сделан из металла, керамики и полимеров. Эмиль же полностью осознавал, что сделан из мяса и костей, и это осознание заставляло каждую рану воспаляться, болеть и долго затягиваться, пока не останется уродливый шрам.

— Что он сейчас делает? — не унимался Эмиль. — Наверное, ходит взад-вперед, и думает, какой же он дурак, что согласился на такую безнадежную авантюру. Это рабочая поездка, так надо было дать ему выполнять свою работу. Пусть он заснял бы все. Пусть он бы хоть в душевую свой объектив сунул, мне плевать. Каждый человек должен выполнять свое дело, а иначе какой от него прок?

Он сделал еще один маленький, но опасный шажок в сторону от поставленной задачи, зубами стянул с себя перчатки и начал растирать лицо, пытаясь немного успокоить пожар, разгоревшийся на его коже. Надо быстрее все доделать, убеждал он себя. Самое время раскиснуть, убеждало его все остальное.

— Тебе мало было той бравады, которую ты устроил перед вылазкой? — с осуждением спросил сварочный щиток Радэка. — Сплошное самолюбование, и никакого профессионализма. Возьми себя в руки, Эмиль, и забудь вообще про существование камер!