Вильма по ошибке взяла кожный степлер и положила его обратно лишь когда Радэк ей напомнил, что степлером нельзя зашивать голову. Такие части тела надо зашивать по старинке, сабфиловой нитью и хирургической иглой. Это Вильму тоже нервировало, но она не подавала виду.

Когда Радэк лег спиной на койку, Вильма несколько раз промыла образовавшуюся во лбу щель антисептиком, заставляя пациента болезненно морщиться и призывая его потерпеть.

— Как это получилось? — решила она отвлечь его от боли разговором.

— Ударился лбом о щиток…

— Нет, как именно произошел взрыв?

— Ну, — нахмурился он, — Понимаешь, я не…

— Не делай так, — замерла Вильма.

— Не делать как?

— Не шевели бровями. Ты мешаешь мне работать.

— Хорошо, постараюсь не шевелить, — пообещал он, шевельнув бровями, и Вильма попросила его замолчать.

Она внимательно рассмотрела рану, и мысленно нарисовала на ней швы. Четырех должно хватить, но Вильма наложит пять. Она заранее смирилась, что как бы аккуратно она не наложила эти швы, после них останется шрам, который придется сводить у какого-нибудь пластического хирурга. Вильма верила, что мужчин украшают шрамы, особенно те, которых не видно. Но украшают не сами шрамы, а история, которая за ними скрывается, и в том, чтобы разбить голову о собственный шлемофон, не было ничего романтичного или благородного. У нее и самой был шрам от рассечения на скуле, и это был единственный в ее жизни шрам, который она решилась оставить в память об истории, в ходе которой он был получен. Временами, когда она разглядывала себя в зеркало, она ловила себя на мысли, что ей не нравится этот шрам, и стыдливо замазывала его тональным кремом, но мыслей о его сведении она не допускала. Она была из тех людей, которые любят хранить при себе материальную память, будь то открытки, сувениры, бумажные фотографии или увечья на собственном теле.

Вильма сделала три стежка и пять замечаний Радэку, чтобы он не морщил лоб. Накладывая узел на каждый стежок, она вспоминала забавный факт из медицинских курсов: узлы, которыми зашивают человеческую кожу, называются морскими, потому что они пришли в хирургию из такелажного дела, хотя в самом такелажном деле эти узлы назывались хирургическими. Размышляя об этой иронии она отгоняла от себя мысли о том, что прямо сейчас причиняет боль небезразличному ей человеку. Ее сердце все еще немного сжималось каждый раз, когда она вдавливала острие иглы в кожу. Она предварительно обработала рану поверхностным анестетиком, но по собственному опыту прекрасно помнила, что при правильном наложении швов игла проникает в мягкие ткани значительно глубже анестетика.

Когда последний шов был завершен, Вильма еще раз обработала рану антисептиком и разрешила Радэку принять сидячее положение.

— Любуйся, — вручила она ему зеркало.

Он вглядывался в собственное отражение долго и пристально, словно желая изучить каждую ниточку, торчащую из его кожи. То, что он сделал дальше, со стороны выглядело чистым ребячеством. Вильме показалось, что он корчит рожи перед зеркалом, но затем поняла, что он проверяет прочность шва собственным лицом, и морщится от боли, которую он сам из себя выдавливает.

— А ну прекрати! — отобрала она зеркало. — Будешь много гримасничать, хуже заживет.

— Ну и как я теперь буду работать с этой штукой на лбу?

— Будет лучше, если никак. Ты только что пережил взрыв, и Ленар поймет, если ты возьмешь небольшой больничный.

— Я? — переспросил Радэк и еще раз поморщился. — То есть я могу решать?

— Не вижу серьезных поводов отстранять тебя от работы…

— Хорошо, значит никаких больничных.

— …но если ты снова собрался за борт, — продолжила Вильма, — то тебе придется опять надеть на голову шлемофон. Под шлемофоном твой лоб будет потеть, а это крайне нежелательно, если ты не хочешь занести инфекцию. Иногда стоит побеспокоиться и о санитарных нормах.

Радэк закатил глаза к потолку, и по его задумчивому виду Вильма заранее знала, что ее доводы показались ему разумнее всех возражений, которые были припрятаны в его рукаве.

— Думаю, что сидеть на одном месте и ничего не делать я не хочу, — решил он. — Но, так и быть, пару дней обойдусь без вылазок, если там, снаружи, не случится никаких осложнений. Кажется, самую главную задачу я уже выполнил… с опережением графика.

— Хорошо, как скажешь, — подбодрила его Вильма, натянув на себя одобрительную улыбку. — А теперь тебе все же придется рассказать, как так вышло, что что-то взорвалось в твою смену, да еще и у тебя перед носом, чтобы Ленар с Ильей не наделали тех же ошибок.

— Понимаешь, — тут же вырвались из Радэка оправдания, которые он приготовил и мысленно отрепетировал уже некоторое время назад, — я всего лишь инженер космических энергосистем, а не подрывник.

— Да, — кивнула она головой, — мне доводилось это замечать.

— Меня учили всеми возможными способами избегать взрывов, потому что взрывы в космосе обычно ни к чему хорошему не приводят.

— Плохо учили, видимо.

— Учили хорошо, и даже слишком. Меня учили не столько избегать взрывов, сколько избегать их первопричины. В данном случае это значит, что если не хочешь взорваться, то и не берись за сборку взрывного устройства.

— Ты что, как-то неправильно собрал детонатор?

— Вильма, за кого ты меня держишь? — оскорбился Радэк и вновь поморщился от боли. — Думаешь, человек, который обслуживает термоядерные реакторы, не может собрать простую электрическую цепь?

— Ладно, прости, — успокоила она его, подняв открытую ладонь. — Продолжай.

— Я предпринял почти все меры, чтобы эти заряды не взорвались раньше времени. Я специально до последнего держал батарейку подальше от детонатора, чтобы он физически не мог сработать раньше положенного.

— И?

И Радэк глубоко вздохнул, наполняя легкие решимостью вслух признать вслух свое очередное позорное поражение.

— Кажется, я не учел накопленную корпусом корабля статику.

Слышать от него фразу «не учел» ей приходилось нечасто, и во всех случаях это было тревожным симптомом. Из всех людей, с которыми она работала, Радэк был самым надежным и ответственным, и новости о том, что он подорвал сам себя по собственной же ошибке, была равнозначна новости о том, что кислород внезапно стал ядовит для человека.

Вильма устало протерла резь в глазах и присела за письменный стол.

— Ты в последнее время очень много лажаешь.

— Намекаешь на мой непрофессионализм?

— Нет, скорее намекаю на то, что отдых тебе необходим сильнее, чем тебе кажется. Когда ты в последний раз отдыхал?

— Когда мы были на околомарсианской орбите, — уверенно ответил он.

Вильма наигранно усмехнулась.

— Не надо мне вешать лапшу на уши, на околомарсианской орбите никто из нас не отдыхал, мы провели там всего два дня, большую часть из которых потратили на загрузку и плановое техобслуживание.

— Значит, я отдыхал, когда мы были на приколе в космопорту.

— В каком? — не поверила Вильма и не дала ему возможности ответить. — Признайся честно, когда ты в последний раз уходил с этого корабля по личным нуждам? За последние лет десять ты хоть минуту провел в обществе молодой женщины, с которой тебя бы не связывала работа?

— Вильма, даже когда ты станешь капитаном, ты не найдешь в уставе ни строчки, которая обязывала бы меня отчитываться перед тобой за то, как я провожу свое личное время, — произнес он спокойным ровным тоном, за которым не очень умело скрывалось раздражение.

— Я это все сейчас спрашиваю не как капитан, а как твой беспощадный друг.

— Я, кажется, понял, в чем тут дело, — соскочил он с койки. — Ты сейчас пытаешься вывести меня из себя, чтобы я наорал на тебя так же, как Ленар только что наорал на Ирму, чтобы после этого сказать мне, что я перестал справляться с накопленным от работы стрессом, перестал держать себя в руках и представляю угрозу для себя и окружающих. Этого не будет, — прицелился он в Вильму оттопыренным указательным пальцем. — Да, я устал. Но не настолько.