— Все, ладно, я понял, — оттолкнулся Радэк от переборки. — Ты попытался сэкономить нам время.

Эмиль был в хорошем смысле легкомысленным человеком. Если что-то портило ему настроение, это физически не могло продолжаться долго. Стоило лишь у него на глазах умереть человеку, как уже через несколько часов Эмиль возвращается в реальный мир в полной боеготовности. Стоило напарнику взорваться у него на глазах, как уже через несколько часов Эмиль забудет об этом. Он не мог долго зацикливаться на таких вещах. Мысли влетали в его голову с той же легкостью, что и вылетали, словно птицы в скворечнике, а задерживались там только те из них, которые сам Эмиль сочтет нужными. Когда любой другой на его месте донимал бы Радэка вопросами о самочувствии через каждые десять метров, Эмиль лишь следовал за ним в полной уверенности, что Радэку виднее. Он смиренно смотрел, как запасной скафандр Радэка неуклюже передвигается зигзагами по коридору, и даже не допускал до себя мысли, что он сам мог бы двигаться вдвое быстрее, затрачивая при этом вдвое меньше усилий, а лишь плыл следом, успешно повторяя ритм. Это было подобно танцу, и в каждом танце можно было оступиться. Кусочек металла, угодивший под перчатку, заставил руку Радэка неуклюже скользнуть по переборке, и его скафандр закрутился в пируэте, рассылая проклятья в эфир. Эмиль поймал его спустя три оборота и помог ему вновь поймать за хвост ускользающее чувство ориентации. Среди коллег было широко распространено мнение, что у Эмиля природный талант к работе в невесомости. Эмиль при всем своем слегка напыщенном самомнении скромно возражал, уверяя, что на самом деле это не он талантлив, а люди вокруг него от природы неуклюжи. При этом он тактично умалчивал, что проходя обучение в академии он был единственным человеком, который ни разу не побежал в уборную после катания на центрифуге.

Они летели по коридорам не долго. Эмиль насчитал около сорока метров, после которых Радэк открыл дверь в помещение и втащил себя внутрь. Эмиль залетел за ним следом. Его взгляд встретили голые переборки и пустующие стеллажи, от которых прямо сквозь скафандр веяло холодом, смертью и одиночеством. Теперь он вдвойне не понимал, что они здесь ищут, и решился спросить:

— Ну, и что же мы здесь ищем?

— Примерно это и ищем, — выбросил он руку куда-то в сторону пустых полок.

Полированная до зеркального блеска нержавейка позволила свету несколько раз отрикошетить от стеллажей, рассыпаться на мелкие кусочки и озарить собой почти все помещение. Видно было плохо, Строгие прямоугольные контуры выглядывали из теней полутонами, подчеркивая всю скучность и однообразность интерьера. Объемы пустоты казались противоестественными, и вселяли дискомфорт вместо закономерного чувства простора. Эмиль не сразу придал этому значению. Лишь после того, как Радэк спросил:

— Кто-нибудь что-то выносил с продуктового склада?

— Я точно нет.

— Вильма?

— Какого черта вы забыли на продуктовом складе? — ответила Вильма.

— Хотел узнать, есть ли тут провизия, которую можно спасти, — почти не соврал Радэк.

— Тебя что, на собственном корабле плохо кормят?

— Мне теперь тоже стало интересно, — вступился Эмиль за своего коллегу. — Кто-нибудь выносил что-то с продуктового склада?

— Насколько я знаю, нет. Это бессмысленно. В момент взрыва реактора аварийная механика выбрасывают за борт весь хладагент и большую часть запасов воды ради охлаждения корабля. Значит, условия хранения пищи были нарушены еще полвека назад, и она испортилась прежде чем повторно замерзнуть.

— Ммм… — промычал Эмиль, путаясь в догадках. — Тогда у меня хорошие новости. Тут ничего не испортилось.

Выражение «чувствовать себя не в своей тарелке» очень точно отражало настроение Ирмы Волчек, которая слонялась по дрейфующему кораблю и ждала, когда его, наконец-то, можно будет сдвигать с места. Многим хотелось поскорее отчалить, но ей, несомненно, хотелось больше всех, и в сильнее всех это желание в ней вскармливал Ленар. Относительность времени зависит не только от скорости и гравитации, но так же и от того, есть ли у человека занятие. У Ирмы занятия не было, и кукушка в ее внутренних часах без конца повторяла, что этот рейс непростительно затянулся. Обычно дальнобойщикам некуда было спешить, но этот исключительный случай заставлял их торопиться. Этот случай был вдвойне исключительным, потому что они торопились не прибыть в определенное место, а отбыть из данного конкретного места как можно скорее. Все молча жаждали, когда этот рейс поскорее закончится, и отбытие стало бы для символическим «началом конца».

Для Ирмы «начало конца» началось еще до настоящего «начала конца», что могло быть трактовано как «начало начала конца». Так она сказала Петре прямо перед тем, как он выиграл у нее очередную партию в карты и упрекнул ее в том, что она не достаточно собрана. С этим напутствием она отправилась выполнять свои прямые обязанности.

Наконец-то.

Мысли о том, что ее собственный капитан ей не доверяет, очень плохо способствовали рабочему настроению и «собранности». Она прокручивала его слова в своей голове снова и снова, не понимая, что просто бежит по ленте Мебиуса в поисках финиша. Как можно было настолько не доверять человеку, способному одним движением руки разрушить корабль? Она давно признала тот факт, что у Ленара не было особых причин ей доверять, но ведь… она же управляет кораблем. На ней не было задач ответственнее этой.

Она продолжала об этом думать даже сидя за своим постом. Ей хотелось увидеть лицо Ленара, чтобы сосчитать напряженные мускулы и вздувшиеся вены, но конструкция мостика не позволяла зрительный контакт между ними. Петре был прав — она была не собранной. В тот момент, когда предстояло двигать массу в шестьдесят тысяч тонн, последнее, чему стоило предаваться — это собственной неуверенности.

Таких деликатных процедур ей проводить еще не приходилось. Если во вселенной и было что-то противоположное точности хирургического скальпеля, то это тяжелый буксир. Его маршевые двигатели давали грубую тягу, чтобы быстро наращивать импульс миллионам тонн груза, а маневровые хоть и были значительно слабее, но были сконструированы с расчетом на то, чтобы придавать ощутимый вращающий момент всему грузовому составу. При таких рабочих мощностях мысль о том, что корабль необходимо сместить в пространстве с точностью до сантиметров, вызывала лишь истеричный хохот. Вместо хохота она лишь дрожала в своем кресле, словно лошадь перед скачками. Ей казалось, что после недели валяния дурака она отвыкла от управления кораблем, и с холодным липким страхом готовилась к моменту, когда голоса техников в радио скажут:

— Судно отшвартовано. Возвращаемся в шлюз.

…а Ленар им ответит:

— Хорошо. Отчитайтесь по возвращении, и мы начнем маневр.

Заброшенный полуразрушенный корабль был серьезной помехой. Он все еще находился между стыковочных балок станции, занимая рабочее пространство. Его нужно было оттолкнуть. Эту работу было сделать не сложно — с отталкиванием объектов отлично справляются репульсионные проекторы. Загвоздка состояла в том, что на репульсионную силу третий закон Ньютона распространялся так же, как и на все остальное. Ленар отдал приказ, и Ирма начала вводить в компьютер параметры для компенсации третьего закона. «Компенсация третьего закона» — звучало красиво, но на деле же ей нужно было включить маневровые двигатели, которые направят корабль навстречу другому кораблю. Вполне здоровый инстинкт выживания просил ее этого не делать. Она знала, что репульсионные проекторы все равно не позволят столкновению случиться, но репульсионная сила — это такое зыбкое понятие… почти как магия. Мозг отказывался в нее верить даже на фоне того, что испытывал ее эффект каждую секунду.

Приборы сказали ей, что Пять-Восемь покорно освободил место, а Вильма повторила это вслух. Других способов узнать, что творится снаружи, просто не было. Все чувства молчали, обманутые искусственно созданным состоянием покоя.